— Они вьются вокруг него!

— Он целуется с красивыми, а спит с продажными. И это, он думает, дает ему полное основание считать себя знатоком по этой части. — Мария скрипуче рассмеялась. — Он узнает женщин, не волнуйся. Особенно одну женщину.

— Ты всегда говоришь о будущем так, словно видишь его!

— Может, и вижу. Ты веришь в это! Это главное! И еще не думай, что твой брат — один из них. Или что ты другой. Кровь перемешалась. — Лицо ее приняло серьезное выражение, губы втянулись внутрь. — И для тебя, и для него было бы лучше, если бы тот дом, — она кивнула в сторону особняка Динов, — вообще никогда не был бы построен. Но он стоит. И там, там будущее.

У Три-Вэ по спине пробежали мурашки.

— Между этими двумя домами протянута нить, — продолжала Мария, — и эта нить обагрена кровью членов твоей семьи. Ты будешь страдать, будет страдать твой брат, и никто ничего не сможет сделать, чтобы предотвратить беду.

— Какую беду?

— Я и так уже сказала слишком много.

— Так и знал! Только время потерял, болтая с тобой! — крикнул Три-Вэ старухе.

— Пойди сними этот костюм, — спокойно сказала Мария. — Тебе душно в нем, и это тебя раздражает.

И она снова склонилась над каменным корытом.

6

Всю неделю донья Эсперанца укладывала вещи Три-Вэ. Его небольшую комнату загромоздили старый чемодан, дорожная сумка и вместительный саквояж из телячьей кожи. Саквояж оставался открытым: его предстояло наполнить в последнюю минуту. Три-Вэ, как предполагалось, должен иметь его под рукой во время всего восьмидневного путешествия в пульмановском вагоне до Массачусетса. Три-Вэ смотрел на весь свой багаж, и у него на лице появилось выражение уныния. «Остаться! Вот единственный способ, которым я могу доказать свою дружбу», — думал он.

Он бросил тяжелый влажный пиджак на постель, снял жилетку, сделанную из того же черного сукна, и, борясь с пуговицами жесткого воротника, выглянул в окно.

У Динов все было необычно тихо. В этом чудилось что-то зловещее. Все окна в доме были занавешены. Ворота конюшни были открыты, но лошадей не выводили. Два садовника, жители Соноры, постоянно торчавшие в красивом саду перед домом, куда-то подевались. Словно по мановению руки злого волшебника жизнь в этом доме остановилась. Солнце освещало кончики прутьев железной ограды, ласкало позолоту закрытых ворот. Сады с оградой были редкостью для Лос-Анджелеса, а ворота — и того пуще. Эта ограда была словно дополнительной стеной, отделяющей от всего города особняк с лепными фронтонами и остроконечными башенками, крытыми шифером. Самый красивый дом в городе. Полковник называл его «скромным сельским шале». Наверно, для того, чтобы отличать его от еще более роскошного дома на Ноб-хилл в Сан-Франциско.

Глядя на дом Динов, Три-Вэ размышлял о шквале слухов, возникшем в связи со смертью полковника. Эти слухи возмущали его до глубины души. Мадам Дин происходила из аристократического рода Ламбалей, и Три-Вэ считал, что Амелия очень похожа на очаровательных и хрупких дам ancien regime. В этом смысле его ссылка на гильотину была не случайной. Ему становилось дурно при мысли о том, что грубые лосанджелесцы будут совать свои носы в ее личную жизнь, в ее скорбь.

Вместе с тем он поймал себя на том, что тоже пытается проникнуть в эту тайну. Почему полковник застрелился? Амелия считала, что отца тяготили какие-то финансовые проблемы. Но разве полковник не владел четвертой частью Южно-Тихоокеанской железной дороги, четвертой частью компании, ставшей самой влиятельной и мощной силой на западе Соединенных Штатов? Без этой двухколейки Лос-Анджелес так и остался бы деревней, а его жители проводили бы дни на нескольких квадратных милях замкнутого пространства. Южно-Тихоокеанская железная дорога являлась пока единственной связующей нитью между Южной Калифорнией и всей страной.