Она помнила, что упала на окровавленный пол, и тут к "перегарному" присоединился еще кто-то, желающий "взяться" - они били ее ногами, потом устав, отливали водой, разговаривали о каких-то своих делах - о воспитании детей, о дачных участках, ждали пока она очнется - вновь били.

Потом у Кати горлом хлынула кровь и дальше она уже ничего не помнила...

Сколько времени она так пролежала? Что это за подворотня? Что с родными? - Ничего этого она не знала, и еще раз попыталась подняться...

Нет - тело было слишком разбито, чтобы подняться на ноги. Она, все же, смогла, облокотившись на руки, прислониться к чему то спиной, оглядеть единственным зрячим глазом себя.

На ней было разорванное, мешковатое рубище, под которым виделось и тело все покрытое отеками, ссадинами, запекшейся кровью; вывернуты сломаны были два пальца на правой руке - те самые музыкальные пальцы, которыми она так прелестно играла когда-то на пианино... Огляделась - кругом большие мешки с мусор, а все это - глухая подворотня, подобная камере, отгороженной от всего мира непреодолимыми стенами.

- Ты теперь, наверное, Квазимодо. - спокойным, светлым шепотом молвила Катя, переваливаясь на кровоточащие колени, склоняясь над лужей.

Да - лица больше не было. Бесформенное, распухшее, перемолотое сапогами еще кровоточащее - даже и волосы ее потемнели от крови:

- Что же... - тихий голос спокоен - в нем внутренняя несокрушимая гармония, в нем - любовь к Жизни, к самой Любви, к Творцу, ко всему Миру прекрасному, а не к каким-то жалким подвальчикам в которых, так жалко пытались сломить ее душу. - Что ж... Родителям я скажу, что на меня напали хулиганы. И это не оттого, что боюсь ТЕХ, даже и не от понимания того, что все устроено так, что все равно "правда" останется у них. Просто, если я расскажу родным, их ждут страшные чувства: ненависть к тем, попытки мести, тоска, ужас. Безрезультатные суды на которых проведут они в криках, в спорах многие дни, бессчетные письма по всяким ведомствам - а подвале "возьмутся" за кого-нибудь другого... Нет - я, лучше, скажу, что ничего не помню - это, в общем-то и правда. Ради спокойствия родителей скажу так...

Из туч начался дождь; лужа над которой склонилась Катя, замутилась, и ничего там уже не было видно.

Наступили сумерки, когда она, наконец, смогла подняться. Уже в ночном часу, дошла он до метро, там, опустивши голову, прошла возле дремлющей старушки-вахтерши. В безлюдном вагоне доехала до вокзала, там села в последнюю электричку...

Мучительно было осознание того, что вызовет ее появление в доме. Она уже видела слезы матери, она видела побагровевшее лицо отца; брата грозящего расправиться с мерзавцами - только бы вспомнила она их. Она готова была пройти еще раз через все, лишь бы только не приносить в дом эту боль...

И ей мучительно, гораздо мучительнее, пережитого, было переступить порог - и остановиться в таком вот виде перед выбежавшей матушкой с заплаканными, покрасневшими глазами.

- Ничего страшного, мама. Это так - кажется, что страшно, на самом деле все пройдет. Пожалуйста, мамочка, не волнуйся - у меня все хорошо. - тут Катя потеряла сознание...

Ее ждали два месяца в больнице. Ее ждали бесконечные повторения того, что лиц она не видела. Она лежала на койке - и не могла даже подняться выяснилось, что у нее переломаны были чуть ли не все ребра и коленная чашечка. Доктора удивлялись, как она вообще могла дойти до дома...

Она общалась с родными, с друзьями и подругами, читала книги и часто смотрела в окно.

Там, за окном, цвел, густел в июне, а потом в июле больничный сад; заливались, средь густых ветвей птицы, а над ними синело, или же двигалась, видимыми частями облаков, небо.

"Как хотела бы я хоть ненадолго стать облаком" - мечтала Катя.