Он кивнул и долго смотрел на мошкару, плясавшую вокруг фонарика на столе. Потом подлил всем вина.

— Я не знаю, есть ли боевые отравляющие вещества в Фирнхайме. Мне этого никто не говорил и не скажет. Я слышал, что там сейчас кипит работа. Если там и есть химическое оружие, то этим, похоже, серьезно занимаются.

Ветер шелестел листьями. Становилось прохладно. Из соседнего сада доносились голоса и тянуло дымом от гриля.

— Как насчет чашки горячего супа-гуляша? И пледов на колени? — спросила фрау Нэгельсбах.

— Может, мое место и в самом деле в тюрьме. Но видит бог, я рад тому, что вместо камеры сижу под вашей грушей.

— Тем не менее совсем избежать тюрьмы вам не удастся. Мой муж не пережил бы, если бы позволил вам выйти совершенно сухим из воды. Следуйте за мной!

Фрау Нэгельсбах встала и повела нас к мастерской мужа. Я представления не имел о том, что все это могло означать, но ничего дурного не ожидал. Однако они оба молчали, в мастерской было темно, и мне вдруг стало как-то не по себе. Потом вспыхнул, судорожно подергиваясь, свет неоновой лампы над верстаком.

Нэгельсбах вернулся к архитектуре. На верстаке стояла склеенная из многих тысяч спичек старинная тюрьма XIX века — главный корпус и флигели с камерами, образующие пятиконечную звезду, а вокруг стены с башнями и воротами, колючей проволокой над коньком стен и крохотными решетками на окнах камер. Нэгельсбах обычно не населяет свои сооружения фигурами. Но здесь я обнаружил исключение — сделанную им или его женой маленькую фигурку из жесткой бумаги.

— Это я?

— Да.

Я одиноко стоял во дворе в полосатой робе и такой же полосатой шапке. Я помахал себе рукой.