Жан-Мишель Генассия. Обмани-Смерть
Джорджи и Софи
Тот, чья голова доставала до неба, А ноги касались царства мертвых… Лафонтен
Невидимый человек
Я умер в четверг, 5 февраля 2004 года, в 7:35 утра. Не знаю, убили меня или это случилось, когда вертолет рухнул на землю. Никто меня не просветил. Да и какая, к черту, разница, результат известен. Я понятия не имею, доказывают ли затопившие мозг воспоминания, что за смертным порогом начинается нечто иное и я стал вольным духом, или картины ключевых событий жизни мелькают перед мысленным взором за миг до перехода в мир иной…
Я – дитя странной любви. Желанный ребенок, которого ждали и лелеяли, как ни одного другого младенца. Мой приход в этот мир имел глубокий смысл для родителей и означал, что они были правы. Во всем. Правы, что полюбили, что не отреклись друг от друга, несмотря на гнев родных, что боролись за свою любовь. В молодости я считал отца необычайным оригиналом, белой вороной среди родственников и очень не скоро понял, что эксцентричность в нашей стране – не более чем утонченный способ скрыть собственный конформизм. Отец был очень консервативен и воспроизводил стереотипы своего социального круга. Эксцентричность поведения у таких людей не вытекала из протеста, не отражала склад ума, но была всего лишь позой, позволявшей близким утверждать, что вы очаровательный и изысканно странный человек. Конечно, я могу ошибаться, потому что был жесток с отцом и плохо в нем разобрался. Я вообще очень часто ошибался. Мой дед по отцовской линии был адвокатом в Шеффилде[1] и хотел, чтобы сын пошел по его стопам, – будет кому передать дело, – но ладили они плохо. Отец никогда не рассказывал мне ни о своем детстве, ни о семье, говорил только, что не смог бы остаться жить в самом унылом городе Англии и рад, что не выбрал путь финансового благополучия. Выучившись на инженера-программиста, он нашел работу в большой американской компании, которая послала его в Сингапур, а в 1969-м приехал в Нью-Дели[2]. Там он стал специалистом по управлению большими системами[3] и был назначен руководителем проекта в рамках огромного контракта, который его фирма подписала с индийским правительством. Отец родился в конце войны и, как все англичане его поколения, обожал Индию. Только он – из всех, кого я знал, – называл ее во множественном числе[4] – Индии. Там он встретил мою мать. Она работала инженером на его предприятии. Родители рассказали мне о своей встрече, о предрассудках, с которыми столкнулись. Всех специалистов, работающих за рубежом, с самого начала предупреждали, что им следует воздерживаться от романов с индианками: это может навлечь на их голову неприятности и бесчисленные осложнения – вплоть до увольнения и даже репатриации. Мужчины должны были держаться на расстоянии не менее полуметра от местных женщин, никогда не пожимать им руку, не хлопать по плечу, не обмениваться – не дай бог! – при утренней встрече поцелуем и воздерживаться от сомнительных шуток. Лучше вообще не шутить, не говорить комплиментов, не выражать симпатию, не хвалить одежду или прическу, опасаться любых двусмысленностей, намеков и как от чумы бежать от «интимных трапез». Если неожиданно возникала необходимость провести рабочее совещание с сотрудницей тет-а-тет, дверь в кабинет должна была оставаться открытой. В Кодексе корпоративной этики, который вручался каждому сотруднику при приеме на работу, было целых три страницы различных рекомендаций и императивных предписаний. Если память мне не изменяет, тогдашняя подружка отца была из Австралии и работала на индийских железных дорогах, а в маму он влюбился, потому что только она могла просидеть за компьютером дольше его. Фульвати, что на хинди означает «нежная, как цветок», успешно защитила диплом инженера-программиста и получила работу, поскольку контракт обязывал использовать местные ресурсы, а американская этическая хартия рекомендовала избегать сексизма – гендерной дискриминации при подборе персонала. |
