Лев Вершинин. Обмен ненавистью
1 …неправдоподобно белые кафельные стены. И мертвый неоновый свет, опоясывающий камеру, скрадывает тень. — Вы готовы? Никак не привыкну к этому тусклому голосу. И глаза над голосом тоже тусклые, даже и не глаза, а две гладкие свинцовые бляшки, но оторваться от них нет сил; поэтому сегодня я опять не сумею увидеть это лицо, хотя из раза в раз обещаю себе, что заставлю себя его разглядеть. Кто знает — возможно, удайся это, и я найду наконец силы сказать: «Нет!»… — Да, — слышу я словно бы со стороны. — Да, готов. В сизых бляшках — торжество. Впрочем, нет, скорее привычная скука: все известно заранее, все исчислено и подытожено; так чего же ради торжествовать? — Вот и славно. И нет тусклого. Исчез. А свет все резче, и кафель еще белее, он белый, как первый снег, хотя и банально сравнивать белизну со снегом — а с чем же еще сравнивать, если никто пока что не придумал ничего более белого, чем свежий снег? И халат на мне хрустит отутюженным крахмалом. И зеркала — громадные, в полстены — многократно отражают меня, бледного и сосредоточенного, а рядом — сияющий эмалью столик с инструментами, а чуть впереди — кресло, словно прикованное к линолеуму фиолетово-белыми лучами юпитеров. Я не думаю ни о чем; даже если бы мог, я постарался бы не думать. Так легче; слишком хорошо я знаю все, что сейчас будет. А то, что сидит в кресле, пристегнутое зажимами, знает еще лучше — и негромко скулит, даже не пытаясь вырваться. Как вырвешься? Даже голова притянута к спинке узким ремешком, плотно захватившим лоб. Противно. Но что поделаешь, если я снова сказал тусклому: «Да»? — Здравствуй, Аннушка… Как гадко! — хуже, чем издевательство, здороваться, глядя в вытаращенные предчувствием глаза. Но таков Ритуал. Не мной он придуман, и не от меня зависит, что говорить и говорить ли вообще; сценарий утвержден раз и навсегда, и даже сожми я до хруста зубы, даже прикуси язык, все равно прозвучит это проклятое «Здравствуй…». Глаза под ремешком замирают, уставившись в одну точку; точка эта где-то посреди моего лба. Я не отражаюсь в зрачках, там нет ничего, кроме ужаса, как обычно, стоит ей лишь увидеть меня. Позже глаза застынут и даже поскуливание прекратится, чтобы смениться воем, когда начнется Ритуал. Я пытаюсь медлить. Я медлю очень долго, секунды две, а то и четыре; кажется, еще чуть-чуть, и мне удастся сломать в себе нечто, повернуться и выйти — тогда я не приду сюда никогда больше, и не станет тусклого, и кончится этот бесконечный белый кошмар… Но я не глядя протягиваю руку за спину, к столику, и мне подают первый инструмент. Я не знаю ассистента и никогда не увижу его, он невидим и неслышим, зато расторопен и услужлив. Те, кем придуман Ритуал, вышколили его на совесть… …и ладонь коротко сводит нежным холодком доясна вычищенного металла. Это лобзик. А в прошлый раз были иголки. Единственная вариация, допущенная Ритуалом, но даже и она определяется не мной. Что поделаешь? Лобзик так лобзик. Я подправляю юпитер, который слева, и нагибаюсь. И белый вой хлещет по кафелю! — да так, что мгновенно краснеет белоснежная простыня. То, что в кресле, визжит и извивается, глупо и безнадежно пытаясь вырваться из ремней и зажимов. Хруст. Лобзик с лязгом падает в эмалированный таз, и мельчайшие багровые брызги рассыпаются по идеальной белизне. Я обтираю перчатки полотенцем, стараясь не слышать визга. Ну что ж ты, Аннушка, не нужно, побереги лучше силы, кричать-то зачем, тем паче сейчас, мы же сейчас отдыхаем… а силы тебе понадобятся еще, ведь я пока что, считай, даже и не начинал. |
