Она увидела его ладони и ахнула:

— Родионов! Что же это? Да у тебя же кожи нет!

— Я нищ и наг, — попробовал отшутиться Павел, — и обнажен для внешнего мира, как…

Он почему-то страшно взволновался от того, что Ольга неожиданно перешла на «ты». Было в этом что-то обещающее…

— Ну-ка за мной! — приказала она, увлекая его к водопроводному крану, установленному подле ближней палатки.

Он держал под струей воды свои содранные ладони, а она, смачивая свой носовой платок, быстрыми ловкими движениями отчищала на нем рубаху и пыльные брюки.

Неужели все это было сегодня утром, поразился Родионов, останавливаясь на месте своего падения и внимательно разглядывая каменные плиты.

Ему здорово повезло — упади он мгновением позже, наверняка раскроил бы себе череп об острую бетонную грань, выступающую из земли…

А вот там у киоска он потянулся приложиться на прощание к ее руке и клюнул вытянутыми губами пустоту, она успела выдернуть свою ладонь…

Ему казалось теперь, что прошла по меньшей мере неделя, он успел страшно по ней соскучиться, нестерпимо захотелось сейчас же увидеть ее снова, услышать этот удивительный, выпевающий каждое слово, голос… Кажется, так именно, выпевая слова, говорили на Руси в древности.

Он тяжко вздохнул и побрел к стеклянным дверям метро.

— А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! — сунулся к нему некто. — Европейский стандарт… Не пожалеете!

Павел отшатнулся от навязчивого прилипалы, двинулся вбок, и едва не снес столик, на котором разложены были книжки и журналы в ярких обложках. Кое-где изображены были раскрепощенные женщины в чулках и нижнем белье…

— Есть кое-какие журнальчики. Для вас, — шелестящим шепотом тотчас доверительно сообщил продавец. — Свеженькие, американские, немецкие, шведские… Есть кассетки, если желаете, безопасный секс, — тихо свистел гнусный голос, и Родионов, неприятно удивившись этому личному, интимному обращению «для вас», поднял глаза, чтобы хорошенько разглядеть говорившего, но разглядеть его не смог. Продавец стоял перед ним, чуть склонившись над своим походным столиком, поглядывал снизу вверх, что-то попутно перекладывая, поправляя, прихорашивая на прилавке, шевелил короткими белыми пальцами, щурился, склабился, пришепетывал, но каким-то непостижимым образом уклонялся от прямого взгляда, ускользал, смещался на периферию зрения, и нельзя было ухватить его черты, он растекался, расплывался, никак не попадал в фокус.

Почему они пристают ко мне, встревоженно думал Пашка дорогой, неужели у меня какая-нибудь печать порока на лице? Особенно этот со своим «театром», черт бы его побрал!..

Родионов вошел в редакционный корпус, поднялся в лифте на свой этаж.

Первоначальный азарт и интерес, с какими вступал он на свое поприще, давно иссякли. Родионов перестал подозревать во всяком человеке, приносящем рукопись, неразгаданного гения. Не торопился он как прежде тотчас вскрыть конверт с письмом, достаточно было порой одного взгляда на косой, раздраженный почерк, чтобы угадать содержание этого письма, и Родионов малодушно откладывал его в сторону, чтобы потом, когда таких конвертов накопится расползающаяся гора, разделаться со всеми одним махом.

Прочитав несколько страниц самодеятельного романа, он захлопывал рукопись и в пять минут печатал на машинке рецензию — вежливый, уклончивый отказ. Словом, работа была самая рутинная, можно было выполнять ее с полнейшим небрежением или же с величайшим тщанием и вниманием — результат был абсолютно одинаков.

Уровень литературы, печатающейся из номера в номер, равно как и качество самой окружающей жизни, нисколько не зависели от личных усилий Павла Родионова.