Кроме Глашки Отрепьевой на утро пришлось искать и сторожа овчарни. Ружье со сломанным прикладом валялось в придорожных кустах, окровавленный лапоть с его ноги нашли на взгорке недалеко от фамильного склепа Оболенских. Искали весь день, но ни Глашки, ни сторожа обнаружено не было. Под вечер из города приехал отец Михи, Федор, возивший туда молодого барина.

Миха, лёжа на полатях, сделал вид, что спит и весь превратился в слух, пытаясь разобраться в разговоре родителей, неясным шёпотом доносившимся до него.

— …волки, да где же это видано, чтобы волки человека загрызли, а овец не тронули?

Михе даже показалось, что он слышит, как отец покачал головой.

— Нет, Настя, это не волки! Вот если бы медведь…

Он не договорил, зайдясь в кашле. Проклятая хворь, приставшая к отцу ещё с весны, никак не хотела отступать. Он заметно похудел, а в его поведении стала видна та торопливая суетливость, присущая тяжело и неизлечимо больным людям. У Михи сердце сжималось от боли, когда он вслушивался в звуки этого надрывного кашля. Сиплое дыхание груди напоминало быстро работающие меха кузницы, но в нём звучал отчетливо слышимый стон боли и тоски. Не желая слушать этот кашель, Миха заткнул пальцами уши и вжался в полушубок, служивший подушкой.

— Не- е, — задумчиво протянула мать, прильнув к вздрагивающему плечу мужа. — Рябой Сычкарь сказал, что следы кругом волчьи. Правда, такие огромные, что он никогда таких не видел.

— Сычкарь не ошибется, если сказал волчьи, то волчьи. — Неохотно согласился отец. Потом, подумав, добавил: — Волчьи- то волчьи, но волком ли оставлены?

Мать вздрогнула и, отпрянув, посмотрела в лицо мужа, ясно видимом в не- ярком свете луны: — Ты думаешь, это волк — оборотень? — И она застыла в ожидании ответа.

— Да, — произнес он так тихо, что Миха скоре догадался, чем на самом деле услышал его ответ. Перед его закрытыми глазами выплыла оскаленная волчья морда, которая криво усмехнулась, и из разверзнутой пасти вылетело:

— Ты будешь мой! — Миха, задрожав, открыл глаза и увидел узкую полоску лунного света, пробивающуюся сквозь прогнившую солому крыши, которую отец собирался починить сразу же после жатвы.

— Ой, батюшки светы! — осеняя всё вокруг крёстным знамением, воскликнула мать и, словно бы убоявшись громко сказанных слов, закусила губу. Фёдор потрепал её по плечу и невесело усмехнулся.

— Как старый барин умер, так всё и началось. В первую же ночь, как схоронили, коня его любимого загрызли. На другой день Клавдия — горничная в омуте утопла…

— Так тож, — не выдержав, перебила мужа Настя, — она сама утопилась. Говорят, брюхатая была от старого графа- то.

— Брюхатая, не брюхатая, нам это не ведомо. Только слышал я, что оборотню, чтобы получить земную жизнь, надобно отправить в ад взамен себя чужую душу. Вот и думай теперь, отчего Клавдия на себя руки- то наложила. Федор до хруста костей потянулся и, глядя на блестевший в красном углу оклад иконы, принялся читать непонятную Михе молитву. Вой, разорвавший тишину, оборвал молившегося на полуслове и, воротом вонзившись в уши, заставил всех слышавших его вздрогнуть.