Ломец остался спокоен — он служил в горячей точке и видел смерть.

Он долго смотрел на ошалевших парней, потом медленно обвел взглядом студию, остановился на Хохломе. Он не испытывал каких-то особо тёплых чувств к старшаку, не был к нему привязан и не брал его за образец для подражания. Более того, раньше он презирал всяких там мазил и прочих придурков, страдающих ерундой под названием «искусство»; он их и за людей-то не держал, в его внутренней иерархии они находились где-то между педиками и лохами. У старшака были странные повадки, недостойное хобби и внешний вид, за который, не знай его Ломец и встреть где-нибудь в переулке ночью, обязательно бы наподдал. Кроме того, Хохлома никогда не сидел, так что по старым понятиям и уважения-то не заслуживал.

Только вот не зря эти понятия постепенно становились старыми. Раньше выше вора в законе, казалось, и быть никого не могло. Но что-то менялось в стране; молодёжь начинала больше уважать не за число ходок, а за способность их избежать. И за способность делать деньги. И за умение при этом оставаться на свободе и вести хотя бы внешне законопослушный образ жизни. И Ломец тоже, едва ли не против воли, уважал Хохлому за умение вести дела. А ещё немного побаивался — порой в прозрачных глазах старшака вспыхивало что-то такое бешеное, буйное и дикое, что заставляло Ломца ёжиться.

Анализировать свои эмоции Ломец никогда не пробовал. И сейчас он не размышлял о том, отчего так противно вдруг заныло у него в груди. Он знал только одно — в том, что здесь произошло, есть что-то неправильное. Настолько вопиюще неправильное, что откуда-то из глубины поднималась волна самой настоящей звериной ярости.

Подбородок у Ломца напрягся, стал квадратным, а глаза превратились в узкие лезвия. В голове назойливо вертелась фраза из старого фильма, название и содержание которого он давным-давно позабыл. Но единственная всплывшая фраза оказалась очень кстати.

— Мы отомстим, — произнес Ломец, чеканя каждое слово. — Не знаю как, но мы страшно отомстим.

Именно в этот исполненный подлинного драматизма момент тихо, но протяжно застонал Хохлома.

Когда Илья пришел в себя, то обнаружил, что он сидит в шатре Ахилла и неотрывно смотрит на тлеющие в высоком треножнике угли. От вечернего боя в памяти остались лишь обрывочные воспоминания, больше похожие на случайный набор кадров, и два неглубоких, но болезненных пореза на предплечье. Илью знобило и тошнило, голова кружилась, и ему казалось, будто он только что очнулся после то ли бреда, то ли сна, то ли короткого помутнения рассудка… Да что же за заразу такую он подцепил?

Порывшись в вещах, Илья нашел оставленное Яном лекарство, проглотил ещё одну таблетку и снова уселся у треножника.

— Ничего не помню, — пробормотал он, сжимая руками голову.

Даже после тех редких попоек, в которых ему довелось принимать участие по молодости, с ним не случалось ничего подобного. Это его друзья-приятели довольно, будто о чем-то приятном, рассказывали, как просыпались у мусоропровода в чужом подъезде, и с гордым видом сообщали, что не помнят ровным счетом ничего. Но не он — он всегда помнил, что происходило. А тут на тебе — два раза за день.

Слишком много для одного дня…

Слишком много, чтобы быть случайностью…

Чья-то рука откинула полог шатра, послышалось осторожное покашливание — и Илья потерял мысль. Нехотя обернулся и увидел, что у входа на аккуратно расстеленном плаще лежал труп какого-то парня. В неровном свете костра тот казался совсем юным, едва ли не подростком.

— Кто это?

— Троил, сын Приама, — подсказал ту же появившийся Патрокл.

— А кто его?..

Если Патрокл и удивился, то ничем своих чувств не выдал.

— Ты.

Илья едва было не спросил — как, но вовремя удержался.