Маленький Санька ревел в коляске и знать не знал про то, какие его ждут замечательные летние каникулы…

Только вышло всё совсем не так, как виделось это Валентину Степановичу. Наступили девяностые, и мир опрокинулся с ног на голову. В НИИ сотрудников сокращали-сокращали, а потом и вовсе институт закрыли, Валентина за дверь выставили. Сберкнижка, на которую несколько лет откладывали, превратилась в бесполезную цветную картонку. Обычно пустые, теперь магазинные прилавки ломились от всякого добра, аж глаза с непривычки разбегались. Правда, на добро это оставалось только глядеть, потому как не подступиться к нему было. Лучше б опять дефицит, в сердцах плевал Валентин, тогда хоть на хлеб хватало.

Пытался он устроиться на работу, да только инженеры в новой жизни никому были не нужны. И особо умные — тоже. Нужны были наглые и нахрапистые. Такие, чтоб воровать умели или хотя бы прикрывать воровство.

Кем только не работал Валя — продавцом и завскладом, уборщиком и разнорабочим, грузчиком и таксистом. Утром на одну работу, вечером — на другую, в выходные — на третью. Жена в поликлинике с утра до ночи — медсестрой за копейки. Санька сам по себе рос. Накормлен, в школу родителей не вызывают — и то ладно. Картошка варёная и жареная, жареная и варёная. Мясо — по праздникам. Сапоги разваливаются, за квартиру долги…

И жена, устав от такой жизни, ушла. Молодая, красивая, хотела получше устроиться. Вон сколько вокруг богатых появилось, на фоне расплодившейся нищеты особенно видно. А что с пистолетами ходят — ну, так зато с золотыми цепями на шее и в красивых иномарках.

Хотела получше устроиться — а вышло по-другому. Встретил её Валя на улице, года два спустя. Опухшая, потрёпанная, с похмелья. Привел домой — так Санька от неё шарахался, мамой звать не хотел. Дрянью какой-то кололась, из пустого дома что могла тащила. Пытался лечить — но без толку, умерла от передозировки.

Санька был уже большой, в восьмой класс пошёл. На похоронах он не плакал: кажется, смерть этой незнакомки, которая была так похожа на пропавшую маму, его вовсе не задела. А вот Вале было плохо. Очень плохо. Вот ведь как, жизнь только-только стала потихоньку налаживаться. Долгов за квартиру больше нет, чуть не десять лет спустя снова по профессии устроился — в одну частную контору, деньги неплохие получать начал. Санька, опять же, растет, успехами радует, а мать-то…

С сыном Валя в деревню всё-таки пару раз наведался. Соседки кивали головами и шушукались — молодец мужик, не пропал, ещё и сына вырастил.

А однажды, несколько лет назад, приехал Валентин в деревню — и остался. Без «Москвича», без семьи и без одной ноги.

Пил по-черному, по утрам по соседским дворам побирался, на опохмел выпрашивал. Жалели его бабы, наливали. И вздыхали про себя — всего только пятый десяток, а выглядит старик стариком. Седой весь, мятый, глаза мутные, голова трясется. Трезвым его, почитай, не видят. Пенсию получит — и сразу пропьёт. Умом ещё маленько тронулся: заговаривается и всех молодых парней Санькой называет.

А ночами часто кричит, да так громко, что соседям слыхать. И так жутко, будто пытает его кто калёными щипцами… или будто теряет он самого близкого, самого родного человека…

Соседи, конечно, не знали, что вот уже несколько лет Валентину Степановичу снился один и тот же страшный сон. Его Санька, который днём, приосанившийся в своей военной форме в медалях, смотрел на него со стены, с портрета в траурной рамке, во сне тянул к нему руки сквозь клубящийся пороховой туман, и какая-то неведомая сила грозила вот-вот затянуть сына в непроглядную сырую тьму, нетерпеливо поджидающую позади.

И он рвался ему навстречу, опять забывая, что у него давно уже нет одной ноги.