Пряхин похолодел. Сам не доглядел.

— Значит, Ленка отмочила, — подумалось сразу.

— И скажи после этого, что я — зверь? Я тогда принимаю меры, когда усольцы за все рамки выходят.

— А Харитона за что сунули в камеру? Письмо из Канады читал— так это не повод. Его мог любой прочесть. Оно официально, по почте пришло.

— Э-э, не надо, Саша. Он ответ писал, в котором не только строй, власти наверху, а даже меня скотом назвал, чекистов местных— дьявольскими пособниками. Надо было дать ему возможность опустить письмо в ящик. Но ребята поторопились.

— Выходит, решено было расправиться с ним? За слово, пусть и обидное, убивать надо?

— Не убивать. Этого никто не хотел и не думал делать.

— Ну, а Ефим? — Он чем помешал? За что его в «мешок» кинули?. Неделю продержали голодом! За что? Тут-то чье указание выполнял? — напомнил Пряхин.

— Ты у него в доме был когда-нибудь?

— Не раз.

— Портрет Ленина видел?

— И что с того? — не понял Сашка.

— А ничего! Переверни его верхом вниз и увидишь — черт, при всех регалиях изображен. Да еще в самой непристойной позе. Он что об этом говорит? Мол, совпадение случайным не бывает? Вы все о том знаете. И я — тоже. Но не чекисты. Иначе — шкурой бы поплатился. Я снова смолчал. Попросил его, как человека. А он? На тот портрет вождя воодушевления хватило! Да еще всякие сквернословия писал про вождя. Каким-то стрикулистом обзывал. Да, к тому же, обещал тот портрет Ленина в общественной отхожке поселка повесить, да не как-нибудь, а головой вниз. Что ж мне, по-твоему, хвалить его за это?

— Пусть бы этим органы занимались. Почему Ефима не они взяли? Иль тебе больше всех надо?

— Если б органы все знали и забрали его, то он точно в Усолье не вернулся б!

— Дело в том, Михаил Иванович, что времена теперь меняются. И, чувствую, ничего бы не было Ефиму за его шалости. Я не видел этого портрета кверху ногами. Но художникам надо прощать их слабости и тягу к шутке. А Ленина такой портрет не может обидеть. Мертв он. А из покойного не стоит делать кумира. Он таким же человеком был как и мы с вами.

Волков в страхе отодвинулся от Пряхина, глаза округлились.

— Ну это ты уже загнул! Ленин вон всю страну перевернул. А я с Усольем сладить не могу. Ты — ссыльный!

— Он тоже в ссылке был…

— Хватит о том! Я про власти — молчок. А про Усолье — сколько хочешь, — оборвал Волков категорично.

— Ладно, Михаил Иванович. Об Усолье что говорить? Вот оно. В каждом доме слезы и горе. Не судьба — проклятье. Дети без детства растут, юность — без радости, старость — без покоя. А за что?

Волков руками развел:

— Здесь все бессильны… Все мы, по-своему, от собственной глупости страдаем. Ия — в том числе. Эх, Саша, если бы не это — знать бы наперед, что кого ожидает, да не дано, — вздохнул Волков и пошел к реке, глянуть как очищается она ото льда.

Вернулся довольный, потирая руки. И сразу с порога объявил, что завтра к вечеру можно попробовать пройти на лодке в поселок.

— Лед редким стал. Уже больших льдин нет. А значит, таянье снега в верховьях задержалось. Водой сойдет. Но позже.

Пряхина эта уверенность тоже ободрила.

— Может, почта будет и для нас!

Волков глаза отвел в сторону. Закашлялся, словно дымом подавился. И спросил:

— От кого вестей ждешь.

— От своих. Из дома. От коллег. Должны же в конце-кондов со мною разобраться. Достаточно времени прошло.