И все же утро постепенно брало свое: снег все отчетливее белел, а на его фоне все сильнее темнели фигуры — как порядком намозоливших, до мельчайших подробностей изученных, в молчаливом смирении продолжавших выстаивать очередников, так и силуэтно бредущих по своим неведомым делам редких прохожих.

Один из таких вот редких, все еще неважнецки различимый в сумраке, низкого росточка мужичонка с сидором, заброшенным за левое плечо, неожиданно притормозил и еще более неожиданно окликнул:

— Юра?!

— Федор Михайлович? — после паузы, неуверенно, ориентируясь исключительно на знакомый тембр голоса, отозвался Юрка. — Это вы?

Мужичонка сделал несколько шагов навстречу и теперь окончательно материализовался в образе и подобии «Достоевского».

— Юра! Жив, курилка?! Ай, молодца! Давай-ка отойдем в сторонку, поговорим.

— Я отойду ненадолго, хорошо? — обратился Юрка к стоящей за ним женщине. Та молча и безучастно кивнула.

Старый и малый добрели до Фонтанки и встали против ветра, упершись для устойчивости спинами в обледенелый гранитный парапет набережной.

— Это ж сколько мы с тобой, брат, не виделись?

— С прошлого октября.

— Да, где-то так. Прости, что не захаживал. Я почему-то был уверен, что вы эвакуировались. С такой-то малявкой на руках.

— Нет, не получилось у нас.

— Что твои женщины? — В голосе Федора Михайловича проступила неподдельная тревога. — Бабушка? Ольга? Живы?

— Живы. Только бабушка плоха. Да и Ольга голодная вечно. И ноет все время.

— Но, самое главное, держитесь?

— Пока да, — понуро кивнул Юрка.

— Да, брат, невеселые дела. Значит, бабушка, говоришь?..

— Последние недели еле-еле на работу, а потом с работы доползает. А в подъезде самостоятельно спуститься-подняться давно не может. Только со мной.

— Неужто Ядвига Станиславовна так в библиотеке и работает?

— Без ее служащей карточки нам бы совсем каюк. Сегодня, в кои-то веки, выходная. После дежурства. Хоть отлежится немного.

— Знаешь, а мне и в голову не могло прийти, что Публичка по-прежнему работает.

— Работает. Не как часы, конечно. Но работает.

— Поразительно. И что же — и читатели есть?

— Есть. Немного, конечно, но все равно.

— Чудеса. Впрочем, это лишний раз доказывает, что ТАКОЙ город фашистам не по зубам. А ты чем занимаешься? В школу ходишь?

— Редко, на мне же все хозяйство. Вон, — Юрка махнул в сторону очереди, — когда занимал, семи часов не было. А теперь, раз к открытию хлеб не подвезли, запросто можно еще полдня простоять.

Юрка сглотнул слюну, вспомнив о загаданном было школьном супе, и поспешил сменить тему:

— А как ваши, дядь Федя? Димка, тетя Катя?

— Нету больше, брат, ни Димки, ни Кати, — с болью, не сразу отозвался «Достоевский». — В декабре. Друг за дружкой. С разницей в три дня. Ушли.

— Извините.

— Да какое тут, к чертям собачьим, извините, — Федор Михайлович, изможденный, бледный, уставился на Юрку своими круглыми, потемневшими глазами. — Ныне, брат, все счета исключительно по одному адресу направляются: «Берлин, собаке Гитлеру, до востребования». И, помяни мое слово, придет день, когда и он, и прихвостни его, по каждому, по каждой душе убиенной, персонально ответ держать станут.