— Ладно, некогда мне тут с вами, — сконфуженный Юрка отмахнулся от явных провокаций и направился в лес за дровами.

А довольная, охочая до интриг Анфиса добрела по воде до своей юной напарницы и, принимаясь за стирку, как бы между прочим озвучила:

— Какой хороший паренек у нас завелся. Правда, Клавка?

— Обыкновенный.

— Обыкновенный вон на берегу сидит. На твои голые коленки облизывается. А Васька — совсем другое дело. Эх, жаль, годков маловато. Был бы хоть на парочку лет постарше, уж я бы тогда…

— Чего бы ты?

Хмыкнув, Анфиса подошла к девушке и нашептала на ушко, чего именно.

Клавдия залилась краской, вспыхнула:

— Да ну тебя! Вечно такое ляпнет — хоть стой, хоть падай!

— А тут, Клавка, говори не говори, а против природы не попрешь. Кстати, для меня-то Васька малость недозрелый, но вот для тебя — самое то!

— Что ты глупости говоришь? Ему небось еще даже пятнадцати нет.

— Ой, а сама далеко ли ушла? — хохотнула Анфиса.

Но, тут же посерьезнев, тяжело вздохнула и совсем другим тоном добавила:

— Э-эх, милая. Да если эта война проклятущая еще на год, а то, не дай бог, на все два протянется, нам, бабам, только такие мужички и останутся. Пятнадцатилетние.

— А как же Василий Иванович?

— А при чем здесь Чапаев? Ты это на что намекаешь?

— Я и не намекаю. Просто…

От гнева у Анфисы расцвел на щеках яркий румянец:

— Да чтоб ему в ближайшем бою яйца отстрелили! Чапаеву вашему! Что ты вообще в этом понимаешь?! Соплячка! Или, может, в самом деле вознамерилась всю войну целочкой проходить? Ага, размечталась!

— Да ты чего, белены объелась?

— Может, и объелась! Досыта! По самое не могу!

Анфиса сердито схватила очередную гимнастерку и, вымещая волной накатившую ярость, с ожесточением принялась возюкать ее о железо. Рискуя протереть чье-то подвернувшееся под горячую бабью руку обмундирование до дыр…

К новому имени Юрка привыкал долго. Недели три, никак не меньше. Но деваться было некуда, ситуация тогда возникла именно что из разряда «назвался груздем».

Когда в феврале Михалыч на пару с Битюгом доставил голодного, замерзшего, чудом выбравшегося из блокадного города паренька пред светлые очи комиссара отряда товарища Прохорова и предъявил единственный обнаружившийся у того документ — пропуск учащегося ФЗУ Василия Лощинина, Юрке ничего не оставалось, как подтвердить новую биографию. Мнилось ему, что в противном случае даже и полуправда сыграла бы не в его пользу (сын врага народа!). А уж заикнись Юрка сдуру про ВСЮ правду, в условиях военного времени та потянула бы, самое малое, на препровождение «куда надо». А может, и того круче — до ближайшего оврага.

Потому-то пионер Юрий Алексеев и соврал. Едва ли не впервые в жизни и сразу по-крупному. Соврал, глядя в лицо коммунисту.

И тот ему поверил. И все окружающие поверили. И по первости Юрке было мучительно, невыносимо стыдно.

Но, как известно, со временем человек ко всему привыкает.

Вот и Юрка привык. И совесть его постепенно не то чтобы успокоилась — скорее, затихла. До поры.

Юрка приволок из леса охапку хвороста, сбросил возле костра и, демонстративно не замечая жрущего Битюга, опустился на колени, взявшись раздувать едва теплящиеся угли.

Битюга он невзлюбил сразу. Еще со дня их первой встречи на минном поле, когда тот цинично советовал Митяю не брать Юрку в отряд по той причине, что партизанам самим жрать нечего. С той поры, затаив в душе обиду, он старался по возможности избегать общения с этим здоровенным (косая сажень в плечах), нелюдимым, грубого юмора парнем.