|
С полудня, наконец, и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство. Татьяна Марковна пробовала заговаривать об имении, об отчете, до передачи Райским усадьбы сестрам, но он взглянул на нее такими усталыми глазами, что она отложила счеты и отдала ему только хранившиеся у ней рублей шестьсот его денег. Он триста рублей при ней же отдал Василисе и Якову, чтоб они роздали дворне и поблагодарили ее за «дружбу, баловство и услужливость». – Много – урод! пропьют… – шептала Татьяна Марковна. – Пусть их, бабушка, да отпустите их на волю… – Рада бы, хоть сейчас со двора! – Нам с Верой теперь вдвоем нужно девушку да человека. Да не пойдут! Куда они денутся? Избалованы, век – на готовом хлебе! После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой. Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком. Бабушка хмурилась, но крепилась, боясь расчувствоваться. – Оставайся с нами! – говорила она ему с упреком. – Куда едешь? сам не знаешь… – В Рим, бабушка… – Зачем? Папы не видал? – Лепить… – Что? Долго бы было объяснять ей новые планы – и он только махнул рукой. – Останьтесь, останьтесь! – пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и думала только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к делу. – Брат! – шепнула она, – если скука опять будет одолевать тебя, заглянешь ли ты сюда, в этот уголок, где тебя теперь понимают и любят?.. – Непременно, Вера! Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас – вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка, ты и Марфенька – я унесу вас везде с собой – а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… – шепнул он ей, – через какой-нибудь год я сделаю… твою статую – из мрамора… У ней задрожал подбородок от улыбки. – А роман? – спросила она. Он махнул рукой. – Как умру, пусть возится, кто хочет, с моими бумагами: материала много… А мне написано на роду создать твой бюст… – Не пройдет и года, ты опять влюбишься и не будешь знать, чью статую лепить… – Может быть, и влюблюсь, но никогда никого не полюблю, кроме тебя, и иссеку из мрамора твою статую… Вот она, как живая, передо мной!.. Она все с улыбкой глядела на него. – Непременно, непременно! – горячо уверял он ее. – Опять ты – «непременно»! – вмешалась Татьяна Марковна, – не знаю, что ты там затеваешь, а если сказал «непременно», то ничего и не выйдет! Райский подошел к Тушину, задумчиво сидевшему в углу и молча наблюдавшему сцену прощания. – Если когда-нибудь исполнится… то, чего мы все желаем, Иван Иванович… – шепнул он, наклонясь к нему, и пристально взглянул ему в глаза. Тушин понял его. – Все ли, Борис Павлович? И случится ли это? – Я верю, что случится, иначе быть не может. Уж если бабушка и ее «судьба» захотят… – Надо, чтоб захотела и другая, – моя «судьба»… – Захочет! – договорил Райский с уверенностью, – и если это случится, дайте мне слово, что вы уведомите меня по телеграфу, где бы я ни был: я хочу держать венец над Верой… – Да, если случится… даю слово… – А я даю слово приехать. |
