Он был в отчаянии.

И его отчаяние достигло такой степени, что он был готов искать помощи в единственном месте, в котором поклялся никогда ее не искать.

Он взглянул на часы – 23:37.

Он оставил Дрей записку на случай, если она проснется, тихо вышел из дома и помчался в Пасадену. Он ехал через чистенькие окрестности, и его сердце билось все сильнее, а волнение возрастало по мере приближения к цели. Он припарковался у края гладкой подъездной дорожки, камни которой идеально были подогнаны друг к другу. Лужайка перед домом была абсолютно ровной, с аккуратными краями.

Тим прошел по дорожке и минуту постоял, отметив про себя, что краска на парадной двери лежит идеально: на ней не было ни единого следа кисточки. Он позвонил в звонок и стал ждать.

Раздался звук размеренных шагов.

Его отец открыл дверь.

– Тимми.

– Отец.

Его отец стоял между дверью и косяком. На нем был дешевый, но хорошо отглаженный серый костюм и, несмотря на поздний час, галстук с плотным узлом, повязанный высоко под горло.

– Как ты? Мы с тобой не говорили с тех пор, как я узнал новость.

Новость. Дело. Рабочий вопрос. Смерть дочери.

– Можно мне войти?

Отец сделал глубокий вдох и на секунду задержал дыхание, всем своим видом показывая, что это создает ему неудобства. Наконец он отошел в сторону и распахнул дверь:

– Если не возражаешь, сними, пожалуйста, ботинки.

Тим сел на диван в гостиной. Отец минуту постоял над ним, скрестив на груди руки:

– Выпьешь?

– Если можно, воды.

Отец нагнулся, взял с кофейного столика подставку для стакана и протянул ее Тиму, потом ушел на кухню.

Тим огляделся. Знакомая комната. На камине стояло несколько рамок, демонстрируя выцветшие от солнца фотографии-образцы, продававшиеся вместе с ними: женщина на пляже, трое детишек в маленьком бассейне, пожилая пара на лужайке на пикнике. Тим не знал, вставлялись ли в эти рамки другие снимки. Он попытался вспомнить, была ли когда-нибудь у них дома фотография его матери, которая поступила очень мудро, уйдя от мужа, когда Тиму было три года.

Джинни была последней Рэкли, на ней род обрывался.

Отец вернулся, дал ему стакан и протянул ладонь. Они наконец пожали друг другу руки.

Тим вдруг понял, что не видел отца с того дня, когда Джинни исполнилось четыре года. Он постарел – под глазами появилась едва заметная сеть морщинок. Тим заметил и неглубокие складки в углах рта, и жесткие седые волоски в бровях. Он увидел в этом напоминание о смерти – в этом случае медленной, но непреклонной и безжалостной.

Ему вдруг пришла в голову мысль, что раньше он не понимал, что такое смерть. Она притягивала его. Он играл в войну, он играл в полицейских и грабителей, он играл в ковбоев и индейцев – в те игры, где смерть была одним из участников. Когда он впервые столкнулся с ней – погибли его друзья из рейнджеров, – он стоял на похоронах в форме и в темных очках и стоически наблюдал за происходящим. Он был мрачен и тверд. Он не скорбел по своим друзьям, не скорбел по-настоящему, потому что они просто опередили его. Первым получить лицензию, первым получить ранение, первым словить пулю и больше не подняться. Но когда он потерял дочь, все изменилось. Смерть больше не казалась притягательной. Когда Джинни умерла, какая-то часть его откололась. Этот ущерб будто сделал его меньше, уязвимее перед лицом ужаса.

Тим почувствовал, что теряет почву под ногами.

Чтобы вернуть себе уверенность, он обратился к теме, которая всегда вызывала в нем вспышку агрессии.

– Ты не жульничал? – спросил он отца.

– Нет.