|
– Я понимаю некий закон природы, но это понимание отнюдь не есть возможность его изменить. Оно лишь есть возможность его использовать. Кто‑то должен заполнять словесное пространство. Кто‑то должен создавать шумовую завесу, почему не я? Я умею писать. Я умен. Я молод. Имею я право не быть дураком и не прошибать лбом стенку? Имею право на не‑унижение? Имею право на не‑инфаркт, нет? Имею право на не‑писание кредо на заборе и на не‑метание бисера перед свиньями? Имею я право – пардон, господа, все мы здесь свои – сам подкармливать своих любовниц, а не клянчить у них колбаски, сидя в рваных носках? И потом, Валера, тут еще одно. Когда я говорю от души и меня не понимают, мне, поверишь ли, делается очень больно. А вот когда я плету ахинею – я неуязвим. Я рассеял твое недоумение?
– Вполне, Саша. – Я рад, Валера. – Чертово ваше семя! – вдруг утробно высказался Ляпишев. – Ни себе, ни людям! Сашенькины глаза недобро блеснули. – Ошибаешься, – сказал он, обращаясь по‑прежнему к Вербицкому, словно Ляпишева вообще не было за столом. – Это ваше семя – чертово. Именно я – и себе, и людям. Себе – то, что хочу. А людям – то, что они берут. А это, Валера, тоже большой талант – предлагать хлам с серьезным видом. Сначала ведь тошно, стыдно людям даже показать то, что навалял в минуту, которую еще оцениваешь как минуту слабости, – хотя на самом деле это как раз минута силы. Кажется, засмеют, на улицах станут пальцами в тебя тыкать, – его ноздри нервно подрагивали. – И вдруг выясняется, что именно это и нужно. Глядь – и пошло, пошло, уже и не отвратительно, уже и весело, дерзко: жрите! Громоздишь нелепость на нелепость, серость на серость: пускай подавятся! Ведь не могут же не подавиться!! – он страстно сцепил хрупкие белые пальчики. – Я смеюсь над ними, в лицо издеваюсь – а им некуда деться, правила игры за меня, они хвалят меня и дают мне денег. Британия шестнадцатого века сделала Шекспира. Не моя вина, что Россия восьмидесятых сделала меня. И потом… Знаешь, в истории довольно много было талантливых людей, которым было плохо, – Гомер, Вийон, Пушкин… А вот талантливых людей, которым было хорошо – а мне хорошо, – раз‑два и обчелся. – Да нет, Саша, – сказал Вербицкий дружелюбно. – Просто имен подобной моли история не хранит. В истории живут Платонов, Пастернак, Гроссман… Сашенька сразу же поднялся и аккуратно задвинул на место свой стул. – Было очень приятно, господа, – сказал он с улыбкой. – Не прощаюсь, вы меня не любите. Но вы меня полюбите. Затем он слегка поклонился, повернулся упруго – маленький, напряженный – и пошел к выходу с гордо поднятой головой. У самой двери, не выдержав, обернулся. Улыбки уже не было, глаза горели ненавидяще. – От застойников по морде получал? И от перестройщиков будешь получать! Потому что еще не сдох, и пишешь не о бывшем, а о нынешнем! Потому что, верно, корячился на Родине и за кордоном не прославился антисоветчиной, опубликовав которую здесь, можно продемонстрировать Бушу и Тэтчер, как у нас теперь все изменилось! И на тебя здесь плевать! И всегда будет плевать! Ты и в историю не попадешь, и в жизни никому не понадобишься! Ты – моль, не я! Ушел. Ляпишев, дыша перегаром, навалился на плечо Вербицкого. – Валериан, – беспомощно и жалобно, как ребенок, проговорил он. – Ты скажи. Он сволочь? Вербицкий чуть пожал плечами. Одной яичницы ему явно не хватало. А на повтор денег не было. – Конечно, сволочь, – ласково сказал он. – Успокойся, Ляпа. Ляпишев облегченно, прерывисто вздохнул и опрокинулся на спинку стула. |
