Но мне стоило только увидеть ее, и я понял, что все кончено — для нас обоих и навсегда. К этому времени мы стали очень разными людьми; оба стали уверенными профессионалами, делающими карьеру. Я уже ничего не мог сделать для Евы, когда опять ее встретил, кроме как помочь ей окрепнуть душой и вернуть себе спокойствие, потерянное со смертью мужа.

Поэтому я и взялся за это, пытаясь стать для нее вторым Броном в том, что касалось ее карьеры певицы. Брон был мне другом, и я чувствовал себя в долгу перед ним. Я должен был не давать ей расточать свой талант попусту, потому что этот великий дар был взращен Броном. Я начал устраивать ее дела, диктовать ей, даже командовать ею…

— Вас стали видеть с ней везде вместе, — тихо напомнила ему Лин.

Уорнер уныло улыбнулся:

— Этого она всегда требовала! Ее тоже нужно понять: она теперь не может без этого поклонения — цветы, восторги везде ее сопровождают. Я чувствовал, что это какая-то компенсация за ее покорность в выполнении моих требований — тех, какие бы предъявлял к ней сам Брон… Самое малое, что я мог сделать для нее, — сделать ее счастливой, спокойной, уверенной, как прежде. Вначале все удалось, я гордился моим планом: Ева начала усиленно работать — может быть, как никогда. А потом я встретил тебя, Лин. И почти все мои планы насчет Евы рассыпались.

— Она не догадывалась, что вы… что ты полюбил меня?

— Не знаю. Судя по ее словам, когда я видел ее в последний раз, она решила, как только выздоровеет, взять к себе Нору в качестве секретаря и ехать за границу. Обо мне не было сказано ни слова, так что, я думаю, она знает. Но как бы там ни было, когда я полюбил тебя, Ева начала сопротивляться. Я понял, что, видимо, она ненавидела каждую минуту жизни по правилам, которые я установил для нее, и что это у нее уже давно. Я не мог стать вторым Броном для нее, потому что Брон был ее учителем, но он вкладывал в это все свое сердце, и она ему отвечала этим же. В этом вся разница. Ну а я тут ничего не мог больше сделать, да и не хотел. Я полюбил тебя. И ничто, касающееся Евы, кроме ее карьеры, меня уже не волновало.

— Но ты все равно был разочарован?

— Думаю, что очень. Я терпеть не могу поражений. Например, я помню, что все-таки был очень рад, хотя и ненадолго, когда после категорического отказа петь на концерте в Бродфилде она все-таки приехала и выступила. Я думал, что она согласилась с моим советом, — я считал, что она должна выступать везде, куда ее приглашают, чтобы публика о ней не забывала. Но когда я навестил ее в больнице и сказал: «Раз ты приехала и пела для нас, я понял это так: ты, наконец, начала прислушиваться к моим советам», она рассмеялась мне прямо в лицо.

Он замолчал и вопросительно поглядел на Лин, беспокойно шевельнувшуюся. Она снова живо вспомнила момент, о котором он говорил. Она стояла в коридоре, ставя цветы Пэтси на столик, и нечаянно услышала кое-какие слова из их разговора. Как она тогда бежала, словно пытаясь спастись от жестокого смысла фразы, конца которой она не слышала. (Потом, когда-нибудь, она признается ему в своем невольном подслушивании. Но не сейчас! Нельзя портить все счастье этого момента.)

Она с удивлением сказала:

— Если Ева думала, что ты любишь меня, то мне непонятно, как же она решила обратиться ко мне, чтобы я спросила у тебя насчет ее болезни. Даже если она не любит тебя, мне кажется, ей бы не позволила ее гордость.

Уорнер покачал головой:

— Ты не понимаешь ее. Я уже давно увидел, что Ева совершенно хладнокровно использует людей в своих собственных целях. Она использовала вначале Брона — правда, потом она его полюбила; она видела, что меня можно тоже очень хорошо использовать к своей выгоде; сейчас она использует Нору Фейерс; она даже использовала тот интерес, который, как она подозревала, у меня был к тебе.