— Олеся, скажите, была ли у вас сама страшная осень в жизни?

— Таких осеней было несколько, — вздрогнула девушка, вспомнив детство, — Но страшнее их была недавняя весна.

— Наверное, нетактично будет, такому старику как я, расспрашивать про вашу жизнь. Поэтому позвольте рассказать историю, которую не знает почти никто, — больной по-прежнему наблюдал за танцем опадающих листьев. Они кружились и приземлялись в лужи, продолжая свое хаотическое движение.

— С удовольствием послушаю, — отозвалась говорящая, совершенно не подозревая какую тему затронет ее подопечный.

— Это был тысяча девятьсот сорок третий год. Я был на тот момент семилетним мальчишкой, который мало что понимал. Но понятие «страх» вошло в мою жизнь очень рано. Война застала нас врасплох, как и всех остальных жителей СССР. Мой отец был офицером. Сильный духом и волей, он повел за собой жителей деревни на фронт. Он отважно защищал Родину, но однажды она предала его. Отца взяли в плен фашисты. Но командиры дали приказ отступать войскам, когда его еще можно было спасти, — Дмитрий Петрович впился пальцами в гладкое стекло, будто старался проломить хрупкую на вид поверхность, — Но вернемся на несколько месяцев до этого.

Про отца я узнал совсем недавно. Я думаю, вы знаете, что семьи офицеров отправляли из города в город. Выделялись огромные поезда. Нас погружали в вагоны как скотину. Бесполезную и никому не нужную. Мы могли ночевать в этих железных коробках. Ехать из города в город месяцами. Вагоны могли отцепить от одного поезда и отправить совершенно в другом направлении.

Так мы с мамой и старшей сестрой, ее звали Верой, колесили по стране три месяца. Самую страшную осень я не забуду никогда. Это было семнадцатое ноября, ветер залезал когтистой лапой под фуфайку и доводил до дрожи.

Тучи плыли низко, но дождя уже не было неделю. Вера мучилась в горячке.

Неделю назад промокла под ливнем. Ее то бил озноб, то жгло температурой.

Мама не отходила от нее ни на шаг, промакивая лицо тряпкой. Она попросила пить…, - старик затих, будто собирал мысли в кучу и пытался вспомнить что-то ускользающее, но очень важное.

Олеся ободряюще погладила пациента по плечу, и он продолжил.

— Сестрёнка очень хотела пить. И мама ушла. На час! Не больше! Она велела не отходить мне от Верочки, и я послушно просидел рядом с ней все время. Поезд тронулся! Понимаете! Без нее! Мы должны были приехать в Новосибирск, но наш вагон перецепили и отправили в Воронеж. Больше я ее не видел. Возможно, мама нас искала, но не нашла. Спустя столько лет мы поменяли с ней десятки городов. Нигде толком не задерживались.

Вера выздоровела спустя несколько недель, хорошо, что с нами ехали мамины знакомые. Они помогали нам во всем. В том числе и в поисках мамы. Но безрезультатно. Сестра умерла три года назад именно в этой больнице. Мы попали сюда вместе. Только с разными заболеваниями. Знаете, Олеся, что самое смешное в ситуации, которая сейчас происходит?

— Нет. Что?

— Это ее инвалидное кресло, — грустно проговорил старик, проведя пальцами по выцарапанному на коричневом подлокотнике имени «Дима», — Она безумно любила меня. И я не бросил ее, когда узнал, что у Верочки туберкулез костей. Она отказалась от лечения. И мы выбрали эту больницу.

Она почти никогда не ходила, это причиняло ей боль. А я, как и пообещал маме, много лет назад, не отходил от больной сестры. А она очень любила осень. Любила, когда мне удавалось вывозить ее на улицу. Да, тогда я еще мог сам ходить. Моим же ножиком она и выцарапала тут мое имя. Смерть близкой души подкосил меня, теперь вы и видите меня таким. Жалким и беспомощным стариком. А потом я узнал, что давно болен.