|
А Соцбытгородок тот -- поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать -- чтоб не убежать. А потом строить. Там, верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. И костра не разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение. Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм. Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает. И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит? Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Первый раз глянешь -- прямо страшно, а узнали его -- из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак. Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху -- сосед Шухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг. Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул: -- Эй, фитили'! -- и запустил в них валенком. -- Помирю! Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали. В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир: -- Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать? Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут. А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя бы уж одна сторона брала -- или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то ни то ни сЈ. Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как бы злорадно: -- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных! И Шухов решился -- идти в санчасть. И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин. Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо. -- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки на спине черного бушлата. -- Трое суток кондея с выводом! И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто еще не встал. -- За что, гражданин начальник? -- придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов. |
