Костер разводить не стали, двигаться старались бесшумно, спать улеглись в обуви, только сбросили с себя шляпы и ремни, держа, однако, оружие под рукой.

Небо было усыпано звездами. Метис никак не мог угомониться и все прислушивался и принюхивался. Наконец он спокойно сообщил:

— Дым от горящего дерева… Совсем рядом. Никто не произнес ни слова. Консидайн же вспомнил, как' однажды наткнулся на двух человек, которых индейцы подвесили над кострами вверх ногами и держали так до тех пор, пока у них не лопнули черепа. А Дэч подумал о бедолаге, привязанном к колу возле муравейника, доходившего ему до подбородка. Костер, дым от которого учуял метис, мог быть всего в сотне ярдов от них, но вероятнее не ближе, чем в полумиле. Консидайн устал, но спать расхотелось.

— Отдыхайте, — сказал он друзьям. — Я посторожу.

И, завернувшись в одеяло, привалился к огромной скале, вздымавшейся над их лагерем. Ночь была холодная, но приятная. Кто-то сломал ветку, и сразу запахло совершенно особенным острым запахом растения, которое индейцы считали колдовским. Консидайн зажег под одеялом самокрутку, прикрыв ее крошечный красный глазок ладонью, сложенной горстью, и сухой горячий вкус табака доставил ему настоящее наслаждение. Лошади щипали траву — такой мирный, успокаивающий звук… И запахи знакомые — лошадей, индейского колдовского растения, собственной грязной одежды. Постирает, когда приедет в Мексику, в дороге не до того.

Его мысли опять вернулись к Ленни. Почему воспоминания об этой стройной загорелой девушке в платьице, выцветшем от многих стирок, которое она носила с таким достоинством, опять тревожат его? Ее молодое тело под тонкой рубашкой… Ее холодные губы… А может, он уловил в ней одиночество, родственное своему, и в его душе родились более глубокие чувства, чем просто влечение к особе противоположного пола? Ответов на все эти вопросы у него не было. Он в последний раз глубоко затянулся самокруткой и погасил ее в песке, затем встал и, пройдя между лошадьми, зашел за скалу, где постоял, прислушиваясь. Было абсолютно тихо.

Когда на востоке стало сереть, Консидайн разбудил Дэча, а сам вытянулся на земле и заснул.

Поспать ему удалось не больше часа. Его разбудил запах кофе, который варил Дэч над крошечным бездымным костерком. Харди седлал свою лошадь, а метис перед рассветом куда-то ускользнул. Консидайн тоже оседлал лошадей, свою и метиса, и подошел к костру за кофе.

Метис вернулся, пробравшись между валунами, и присел на корточки у огня.

— Их четырнадцать… у них есть свежие скальпы… Они смотрели на него, боясь задать вопрос, который вертелся у всех на языке.

— …С длинными волосами, женских… нет. — Метис раскурил самокрутку и сделал большой глоток кофе. — Они ушли. От тропы не отклоняются и собираются добыть сегодня еще скальпы.

— Дэйв не дурак, — заметил Дэч. — Поймет, что индейцы выслеживают его.

Уловив направление мыслей остальных, Харди запротестовал:

— Пит Рэньон у нас на хвосте. Нам лучше невысовываться. В окружавшей их пустыне занималось утро, яркое и удивительно ясное. В свете наступающего дня рельефно выделялись скалы, далекие горы казались почти рядом, и только пышный столб сигнального дыма был зловещим диссонансом в этой мирной картине.

Но и дым, и словно отчеканенные лица всадников, и запах пота — это тоже была пустыня…

Когда большая часть горы Пэксэдл оказалась позади, Дэйв свернул влево, в бархатистую тьму. Свет почти не проникал сюда, но контуры камней и кактусов уже различались. Горы с незнакомыми очертаниями вставали перед ними черной громадой. Отец и дочь держались рядом, стараясь по возможности идти по рыхлому песку. Встречающиеся время от времени островки кустарника обходили стороной, чтобы не задевать растения одеждой.