В зале засмеялись. Глаз на публику сработал отлично. Это его воодушевило.

Судья поднял голову, поправил очки и сказал смущенно:

— А-а-а, вы из следственного изолятора, извините. Я забыл.

«Охо, судья передо мной извинился. Ништяк!»

— Подойдите к столу и распишитесь за дачу ложных показаний. Согласно статье сто восемьдесят первой, за дачу ложных показаний вам могут дать до семи лет.

— До семи? — переспросил Глаз, взглянув удивленно на судью. Председательствующий средних лет. Одет в черный костюм с белой рубашкой. Из окна на него падали неяркие лучи осеннего солнца, и он немного щурился. Судья симпатичный, с прямым носом и волосами, зачесанными назад. — Всегда эта статья до года была, а теперь что, до семи выросла?

— Это первая часть до года, а вторая, за особо опасные преступления, до семи. Распишитесь.

— А что мне расписываться за эту часть, у меня и так срок восемь лет, а малолеткам больше десяти не дают, так что я могу расписаться только за первую часть. Если хотите, за первую — распишусь.

Громкий смех зала был приветствием Глазу. За десять дней суда публике надоели трепещущие свидетели и заискивающие ответы.

В зале заперешептывались.

— А вы по какой статье осуждены?

— Не по статье, а по статьям. Первый раз, в прошлом году, меня судили по статье сто сорок четвертой, части второй, и дали три года. Второй раз, в этом году, по статье девяносто шестой, но она по амнистии отпала, потом по статье восемьдесят девятой, но меня оправдали, тогда суд повесил две другие: сто восемьдесят восьмую, часть первую, и сто сорок шестую, часть вторую, пункты а, б, в. К трем годам добавили пять. Теперь — восемь. А вы говорите за ложные показания до семи расписаться. Если б она была до двух — мне же как раз до десяти двух не хватает, — я бы расписался.

Пока Глаз перечислял статьи, по залу шел затяжной вздох. Глаз публике нравился.

— Да вы распишитесь, такой порядок, за вторую часть, — голос судьи был дружелюбен.

«Хватит, надо расписаться», подумал Глаз и громко сказал:

— За вторую так за вторую. Я распишусь. Только у меня почерк неважный. Он больше для первой подходит. А что, и с плохим почерком можно за вторую часть расписаться?

— Можно, можно, расписывайтесь, — улыбался судья.

Под смех зала нерешительно подошел к столу. Взял шариковую ручку, посмотрел на нее, подул, поводил шариком по стриженой голове, волосами как бы снимая с шарика соринки, и обернулся к залу:

— Хорэ балдеть, черти, а то в фамилии ошибку сделаю, скажут: «Расписывайся еще».

Зал покатился со смеху, а он расписался и встал на место.

— Так, свидетель, — начал председательствующий, — скажите, кого из подсудимых знаете?

Подсудимые сидели за низким деревянным барьером. На лицах застыл испуг. На свободе они жили шикарно, а теперь ожидали срок. Зона их пугала. Все сидели, опустив головы. А управляющий трестом, Ипатов, заслонился ладонью от публики, будто от солнца. Из подсудимых Глаз знал двоих: заместителя начальника управления Козакова, которого учил, как подкупить следователя, прокурора и судью, и Костю Кобзева — Доктора. Но что он знает Козакова, Глаз решил суду не говорить — это к показаниям не относилось.

— Я знаю Константина Кобзева.

— Как вы с ним познакомились?

— Нас тюрьма познакомила. В камере вместе сидели.

Судья посмотрел протокол допроса Глаза.

— Расскажите суду, как вы узнали, что Ипатов просил Кобзева брать вину на себя?

— Ну, постучали по трубе.