— Шесть с лишним лет — это по концу срока. Я же малолетка, могу и раньше освободиться. У нас есть одна треть, половинка. Мне, правда, идут две трети. Это надо отсидеть пять лет и четыре месяца. А что, буду в колонии себя хорошо вести — и освобожусь раньше.

— Будешь ли? — переспросила мать.

— Буду. Конечно, буду. Это здесь, на тюрьме, я баловался. Так это потому, что здесь заняться нечем. А на зоне я исправлюсь.

Мать повеселела. Рассказала падунские новости.

— Я тебе передачу принесла. В сентябре я к тебе тоже приезжала на свидание и передачу привозила. Но ты, мне сказали, сидишь в карцере, и я уехала назад. Мне сказали, что ты что-то со шваброй сделал. Что, я не поняла. Сегодня я тебе, наверное, привезла больше пяти килограммов. Не пропустят больше-то?

Глаз взглянул на женщину и спросил:

— Если будет больше пяти килограммов, пропустите? Я последний раз в тюрьме.

— Посмотрим, — ответила работница вахты.

Глаз еще немного поговорил с матерью, и свиданка закончилась раньше времени. Повидались, а о чем больше говорить?

Глаз, прощаясь с матерью, подумал: «Сеточка правильно нагадала скорое возвращение домой через больную постель и казенный дом». Из Одляна он возвратился, правда, не домой, но в заводоуковское КПЗ. В челябинской тюрьме полежал в больничке. И ему добавили срок, то есть — казенный дом. «Боже, а все же карты правду говорят».

Женщина передачу пропустила всю, и повела его в корпус.

— Как за вас переживают родители. Ой-е-ёй. И зачем ты матери сказал, что будешь хорошо себя вести и раньше освободишься? Ведь тебя, наверное, и могила не исправит.

— Как зачем? Чтоб мать меньше переживала.

Глаз в камере угостил зеков и сказал дежурному:

— Старшой, меня забирают на этап.

— Ну и что?

— Все, прощай, тюменская тюрьма. На тот год опять приду. На взросляк.

Дежурный молчал.

— Старшой, сделай для меня последнее доброе дело. В двадцать пятой сидит Роберт Майер. Передай ему продуктов. Совсем немного. Сделай, а? Вечно помнить буду.

— Давай.

25

Ночью этапников погрузили в «воронок», но дверцу на улицу конвой не закрыл. Кого-то еще посадят в стаканы. Может, женщин.

Но конвой на этот раз суетливый. Часто залезал в «воронок» и опять выпрыгивал на землю. Стакан открыли заранее, сказав:

— В этот его.

Какая разница между двумя стаканами, Глаз и зеки не понимали. Стаканы одинаковые.

И тогда взросляк спросил конвойного:

— Старшой, кого с нами повезут?

— Смертника, — ответил тот и спрыгнул на землю.

— Кого же из смертников забирают на этап?

— Коваленко, — сказал кто-то, — ему приговор утвердили.

С сыном Коваленко Володей Глаз сидел в осужденке.

Коваленко избил жену и из окна второго этажа выбросил соседа. Сосед скончался в больнице. У Коваленко это второе убийство, за первое отсидел. В тюрьме говорили, что, может быть, ему бы и не дали вышак, но он суд обругал матом и сказал: «Жаль, что убил одного».

О таких людях базарит вся тюрьма. Их единицы. И разговор о смертниках — вечная тюремная тема. Никто точно не знает, приводят ли приговор в исполнение или приговоренных отправляют на рудники, где они медленно умирают, добывая урановую руду. И вот теперь Глазу предстояло ехать в одном «воронке» со смертником. А потом и в «Столыпине». Этап был на Свердловск, и, наверное, если смертников расстреливают, то расстреливают в Свердловске.