Семен яростно завыл, утираясь и матерясь, а Ганька, заметивший эту сцену, крикнул:

– А ну, держите его!

Петра схватили, над его головой взлетели кулаки, но атаман приказал не трогать его и отошел к Анатолию, лежащему на земле. Его осматривал низенький сухонький дед, похожий на домового, весь заросший сивым волосом.

– Ну что, Силыч? — встревоженно спросил Ганька.

– Рана неопасна, — сказал старик, перевязывая плечо Анатолия куском чистой холстины. — Больше обожгло, чем поранило. Скоро очухается. Промазал стрелок, счастье молодого барина!

– А кто стрелял? — повернулся Ганька к пленникам.

– Он, он! — указал Семен на Петра.

– Почему? — изумился Ганька. — Вы же баре. Вы же все заодно!

– Где там заодно! — захохотал Семен. — У них старые счеты, они из-за этого поместья никак успокоиться не могут. Оно, вишь ты, должно было достаться поровну и Петру Иванычу, и сестре его, госпоже Славиной, матери, значит, Анатолия Дмитрича, — показал он на раненого, — ну а старый барин дочку обошел и все сыну отказал. Анатолий Дмитрич приехал вызнать, что да как с завещанием, нет ли тут обмана. Ну а Петру Иванычу, вишь, не по нутру это было, злился очень, вот и не утерпел, выпалил в племянника.

– Да с чего злиться было, коли все по закону? — удивился Ганька. — Или с наследством подлог какой-то содеяли?

– Да врет все Чума-сыромятник! — выкрикнул Петр. — Я потому в Славина стрелял, что не захотел он выдавать вам убийцу Ерофея. Заберите ее и уходите!

И он мотнул головой на Ульяшу, стоявшую на крыльце.

И все повернулись к ней. Фенечка от страха закрылась ладонями, но Ульяша смотрела прямо, хоть и била ее дрожь.

Толпа двинулась было вперед, однако атаман вскинул руку:

– За что ты убила Ерофея?

Ульяша посмотрела в его желтые глаза, и оковы ужаса внезапно упали.

– Он покушался на меня, — сказала она спокойно. — Я оттолкнула его, не зная, что вокруг его руки были обмотаны вожжи. Лошадь, избитая им, испугалась и понесла… Он не смог высвободиться и погиб жестокой смертью. Я не виновна в этом. Я стала всего лишь орудием Божьим.

– Ишь, в один голос поют с тем барином! — выкрикнул кто-то в толпе, но Ганька вскинул руку, и снова стало тихо.

– Я стала всего лишь орудием Божьей воли, — повторила Ульяша. — Но если народ считает, что я виновата, я готова к смерти. Только пусть мне позволят последнюю просьбу высказать, как меж добрыми людьми заведено.

– И какая же это просьба? — спросил атаман.

– Отвезите раненого к его родне в Славино, — сказала Ульяша. — Помилосердствуйте! И еще прошу… — Ее глаза не отрывались от желтых глаз атамана. — Лошадь распрягите, попить ей дайте, не виновата она!

Искра махнул рукой:

– Эй, конюха сюда!

Выскочил беловолосый парнишка:

– Он убежал со страху. Конюшонок я. Чего изволите?

– Обиходь, — приказал Искра, кивнув на запаленную Волжанку.

– Так как же… — запнулся парнишка, с ужасом глядя на все еще привязанного к двуколке Ерофея.

– Топор мне! — крикнул Ганька.

Ему подали топор, он перерубил ремни, и конюшонок смог увести лошадь. Остатки двуколки тащились следом, но больше на них не было страшного груза.

– Довольна ли? — с мрачной усмешкой поглядел атаман на Ульяшу.

Она кивнула.

– Все? — спросил Ганька.