— Твои таланты угоном не ограничиваются, — ласково сказала Николь. — Разве ты никогда не мечтал проектировать машины, а не угонять их? Разве ты не хотел бы сделать Цезарю братьев и сестер?

Откуда она знала имя моего мопеда?! Я немного суеверен, потому никому его не говорил. Che cazza, это глупо, но я боялся, что если кто-то посторонний узнает имя Цезаря, его у меня угонят…

— Хотел, — ответил я. — Откуда вы знаете… что он Цезарь?

— Quod in multa sapientia multa sit indignatio, — задумчиво проговорила Николь. — Прости. Я много чего знаю. Например, почему у твоей тетушки нет фотографий твоей матушки. Ты ведь ни разу не видел ни ее, ни отца, правда?

Я кивнул.

— Я знаю это. И тебе доступно очень многое. У тебя есть два пути: можешь выйти из машины и вернуться к дяде и тете. Без трофея, конечно. Если ты это сделаешь, то ничего не узнаешь… и меня больше никогда не увидишь.

Я сглотнул и сказал:

— Кажется, второй вариант мне нравится больше.

— Даже не зная, в чем он заключается? — Она немного переместилась, вытянув ноги так, что они попали в поле моего зрения. Я не особо там какой-то Казанова, но, cazza nuova, эта пара ног стоила того, чтобы на них посмотреть и потерять глаз (я некстати вспомнил о Барраке и улыбнулся, он-то эти ноги видит постоянно…).

— Да.

— Тогда отвези нас в порт, яхтенный терминал С66… Нам предстоит морская прогулка. Ты любишь морские прогулки?

Летиция Лафлер: Ангел, поговори со мной

Я чувствовала себя такой счастливой! Даже несмотря на то, что находилась там, где вовсе не желала. О’кей, для меня находиться там, где не хочется, — привычное занятие. Более того — многие хотели бы поменяться со мной местами. И если бы это было возможно, я бы с удовольствием пошла на такой обмен.

Это было мое «рабочее место». Да-да, мне едва исполнилось шестнадцать, но я постоянно работаю уже четыре года, а до того работала эпизодически. Несмотря на все законы о защите детства. Просто большинство считают, что детей в первую очередь надо защищать от жестокого обращения, сексуальной эксплуатации, нищеты…

Наверно, это правильно, да что там — точно правильно. И конечно, на фоне судьбы маленькой девочки из Эфиопии, вынужденной обслуживать клиентов в тайском борделе, мне жаловаться на жизнь не комильфо. Это я слышала от всех, кому по простоте душевной пыталась рассказать о своих проблемах — от бэбиситтера до психолога. Кто-то говорил мягко, кто-то грубо, но смысл был всегда один. Зажралась. И пусть это слово не звучало напрямую, оно буквально висело в воздухе. Может, я чересчур… как это сказать? Может, у меня излишне развито воображение, но иногда мне кажется, что я умею читать по глазам. Это увлекательно, даже тогда, когда оставляет горькое послевкусие. Думаю, мало кому хотелось бы знать, что действительно о нем думают. А я знаю. Или мне кажется, что знаю. Несколько раз мои догадки находили подтверждение, так что…

Честно говоря, мне не понятно, как можно смешивать в своей душе восхищение и зависть, вожделеть и ненавидеть одновременно. Для меня это слишком взрослые слова, мне шестнадцать, а в душе я по-прежнему ребенок — может, потому, что слишком давно живу взрослой жизнью, так давно, что даже не помню, когда со мной общались как с ребенком.

Ненависть вообще плохое чувство, но одно дело, когда тебя ненавидят за твои проступки, и совсем другое — когда ненавидят за то, что ты существуешь. Когда тебе говорят комплименты, улыбаются — и мечтают плеснуть в лицо кислотой или изрезать скальпелем — не лазерным, не оставляющим следов на коже, а старым, металлическим, которые только в музеях и встретишь.