Почему-то у меня даже сердце шевельнулось от последних слов.

Я в недоумении раскрыл глаза на дядю Васю и вдруг… то ли свет такой был в комнате, то ли мне померещилось, но, нечаянно вглядевшись в мертвенно-желтое лицо старика, я невольно вообразил себе его похороны, цветы, венки и прочее.

Суеверно отгоняя нелепую гробовую фантазию, я даже усмехнулся вслух над собой. Но тут дядя Вася, словно угадав мои мысли, серьезно и грустно сказал:

— Смешного, к сожалению, мало. Именно так оно скорей всего и будет.

— Что?.. — не понял я, опешив.

— А то, что приспособишься, привыкнешь… и все.

— Ну-у, дядя Вася, — заулыбался я облегченно, хотя тут же опять почувствовал неприятное шевеление в груди. — Вы… как черный человек, черный гений. Да почему же я…

— О-ой, милый, — перебил он меня с тоскливой болезненной гримасой, — молчи, не зарекайся. Сколько я на своем веку повидал людей! И знаю, что ты скажешь, но пройдет пять лет — пусть десять, пятнадцать — и ты, мой друг, станешь заурядным или, если сможешь, незаурядным, но это все равно — обывателем. Да, дружок, да. И никуда ты от этого не денешься. Потому что все вокруг заражено, опутано мещанством: и я, и ты, и все без исключения…

Я смотрел и слушал, разинув рот: я не знал дядю Васю таким.

А он распалялся все больше и больше:

— Ты вдумайся, чем живут люди. Карьера и благополучие. И сплошное благоразумие.

Наверно, дядя Вася имел в виду какой-то негативный смысл благоразумия, приспособленчество, что ли, я не очень понял.

— Да ведь это же старость, вырождение! — Чуть ли не закричал он кому-то воображаемому. — Благоразумие — первый признак! Это вырождение, говорю я вам, вырождение ума и нравственная смерть! Вот попомните еще!.. — И затрясся в каком-то жутком старческом исступлении.

Тут уж мне стало не до выяснений, о чем и перед кем он так горячо распинался. Я испуганно ожидал какого-нибудь припадка или чего-то в этом роде и уже собирался звонить в «Скорую».

Но дядя Вася вдруг как будто успокоился, передохнул и, невесело усмехаясь, продолжал:

— И никто тебя не осудит. Никто. Потому что поступишь в высшей степени благоразумно. Как все. Как большинство. Ну и правильно, молодец. Живи себе тихо-спокойно. Хоть до ста лет. Как я — живой тебе пример. Жизнь кончается, прожита, а зачем она была, зачем я таился, уберегался — не знаю. Жил и думал — знаю. Оказалось — нет, не знаю ни черта. Вот как… — И, сильно дрожащей рукой сдернув с себя очки, моргая подслеповато, вытер поочередно оба глаза, потом машинально протер полой своего темно-зеленого пиджака стекла и, надев очки, вдруг помрачнел, нахмурился, остановился и уже как-то вяло пробормотал, не глядя на меня: — Прости, дружок, я пойду.

И вдруг — «дин-дон!» — опять входной звонок, и опять я вздрогнул от неожиданности, а дядя Вася, не успев еще сделать ни шагу, хмуро взглянул на часы, потом на меня, но я и сам пребывал в полнейшем недоумении.

Первая мысль — неужели она? — невероятно!

Затем — родители? — телеграмма от них?

Или Инна? — Боже упаси!..

Продолжая эти бессмысленные гадания, я открыл дверь — и глазам не поверил: за порогом, в дверном проеме, как на портрете в полный рост в огромной раме, стояла… ну ясно кто: моя Травка Зеленая, знакомая незнакомка.