Мама закатывала глаза, а вечером тормошила мужа:

— Виктор! Ну объясни ему как-нибудь! Я уже боюсь ходить с ним в магазин, подходить к ларькам, ездить в метро. Они как будто специально к нему сбегаются. И все такие ужасные, огромные, выше его ростом, из пастей слюни капают, шерсть свалявшаяся. А потом бегут за нами, как привязанные… Я просто боюсь, понимаешь!

— Понимаешь, сын, — объяснял папа четырехлетнему Витьку. — Собака в норме — это домашнее животное. Мы не можем взять этих собак жить к себе в дом…

— Почему?

— Потому что у нас нет денег, чтобы всех их кормить…

— А одну?

— Даже одну собаку мы взять не можем. Это большая ответственность, ей нужна полноценная еда, длительные регулярные прогулки. Сейчас во всей стране сложное экономическое положение, поэтому так много больших бродячих собак. Хозяева просто не смогли их прокормить, — серьёзно говорил папа, глядя в серьёзные глаза сына — точно такие же, как у него самого. — Хорошо, если мы сумеем нормально вырастить тебя. Большую собаку нам просто не потянуть.

— А поговорить?

— Пойми, Витя, когда ты разговариваешь с ними, они принимают твой интерес за обещание взять их к себе домой и потом бегут следом, чувствуя себя уже как бы твоими собаками. Ты их каждый раз разочаровываешь, обижаешь, причиняешь им боль — понимаешь, о чём я говорю?

Витёк коротко кивнул и больше никогда не разговаривал с собаками. Ни с какими.

Потом, несколько лет спустя, мама предлагала ему завести рыбок, или попугая, или даже кошку. Витёк отрицательно мотал головой, а на вопрос «Почему?» отвечал: «Просто я животных не люблю». Мама и папа неприятно удивлялись, переглядывались и вопросительно поднимали брови.

Сейчас, стоя на серой, холодной лестнице, он почему-то ярко, до цветной вспышки в глазах, вспомнил развалившихся на солнышке дворняг, их розовые языки, колтуны разноцветной свалявшейся шерсти на боках, капли голубой слюны в пыли на асфальте…

— Я не знаю, — сказала девочка и улыбнулась, словно извиняясь за свою неосведомлённость.

— Так нельзя! — отбросил колебания Витёк, развернулся и сделал шаг назад, снова поднявшись на одну ступеньку. Шагать куда-либо было совершенно ни к чему, но Витёк отчётливо ощутил символическое значение своих слов и проистекающую из этого необходимость шагнуть. И в этом смысле шаг был не назад, а вперёд. Назад шагов больше не было, их как бы отменили. И отчего-то Витьку стало легче жить, чем за секунду до этого.

— Жди меня здесь, я сейчас что-нибудь сделаю.

Девочка кивнула и посмотрела на Витька с любопытством. Она была похожа на синичку-лазоревку. Витёк подумал об этом, а потом сразу о том, что до сего мгновения он никогда не думал сравнениями. Только по заданию на уроках русского языка, но там у него не очень-то получалось.

Войдя, Витёк аккуратно, не запирая, прикрыл дверь и крикнул в комнату:

— Мам, я пришёл!

«Ах, дон Себастьян! — донеслось из комнаты. — Я не верила, что вы способны предать свою любовь! Но теперь я вижу…»

Витёк зашёл в кладовку, взял в углу небольшой топорик и туристский коврик-пенку, выложил обе вещи на площадку и снова прикрыл дверь. Прошёл в другую комнату, где за компьютером сидел папа.

— Замёрз что-то, свитер возьму, — пробормотал Витёк, открывая платяной шкаф. Папа на это заявление никак не отреагировал, продолжая стучать по клавиатуре. Кроме свитера, Витёк взял черные джинсы и детскую шерстяную шапочку с помпоном, которая случайно свалилась с верхней полки ему в руки.