|
Жить в свое удовольствие, это его собственные слова. Поэтому мне показалось, нам лучше всего раздобыть по возможности деньги, а потом посмотреть, насколько деньги помогут нам жить в свое удовольствие. Я на самом деле хотел вот что сделать: как бы доказать нам обоим, что не так уж много можно сделать с деньгами и что вся эта вещь – жить в свое удовольствие – на самом деле просто куча белиберды. Потому что мир – жуткое место и становится с каждым днем хуже и хуже, и, как бы ты ни старался жить в свое удовольствие, не спрячешься от того факта, что это испорченный мир и что жить в нем не стоит. Ну, мы ведь попробовали, правда? Потратили столько денег, сколько могли за такое короткое время, и что получили? На самом деле ничего. Еда вся уходит в дерьмо, официанты над тобой смеются, чем больше ты им даешь чаевых, тем больше они смеются. Немножечко попутешествовали, да мир ведь везде одинаковый, куда б ты ни поехал. Получили немножечко солнца зимой, да ведь его можно было б легко получить, обождав лета, это дело приличное и достойное. А еще приличная одежда и вещи. Ты должна согласиться, что мы получили все самое лучшее.
– Ох, да, – говорю я, так как это правда, действительно получили. – Поэтому на самом деле, – сказал Говард, – мы ничего не пропустили, кроме вещей, которых не купишь за деньги. – Любовь, – говорю я, – у нас была любовь, много любви. – Я не любовь имею в виду, – сказал он, чуть-чуть улыбнувшись, показывая, что любовь у нас была, что он этому рад. – Я имею в виду вещи наподобие знаний, философии, музыки. Я имею в виду справедливое отношение к великим людям, которые умерли раньше нас, чтобы мы не плевали в их бедные мертвые лица, как мы это делали. Как на той викторине. – Я понимала немножечко, но не все, что он говорил. И была одна очень странная вещь, которую может, наверно, понять только женщина, – меня вдруг охватило очень сильное желание иметь ребенка. Меня охватило сильнейшее желание, как бы все мое существо охватило, – иметь своего собственного ребенка. Это было очень странно, по Говарду я ничего про это не сказала. А Говард сказал: – Уже слишком поздно. Я знаю, есть определенные вещи, которых у меня не будет никогда, к примеру, возможность понять таких людей, как Эйнштейн, Бертран Рассел, и тому подобное. К примеру, получить образование в Оксфорде или в Кембридже. К примеру, уметь по-настоящему ценить великих композиторов, Бетховена, Баха, и тому подобное. И книги тоже. У меня есть только фотографические мозги, вроде фокуса, как если бы у тебя в черепе установили машину. – И тут показалось, будто он сейчас заплачет. Я сказала, поглаживая его по спине: – Ох, ладно тебе, мой любимый, нечего тут печалиться. Может, у нас и немного тех самых вещей, про которые ты говорил, типа образования и всякой всячины, но мы жили приличной жизнью и видели, чего можно и чего нельзя купить за деньги. Только в мире на самом деле много очень хорошего. Я хочу сказать, в нем поют птицы, светит солнышко и цветы, правда? И в нем мы и любовь, правда? Я сказала бы, целая куча хороших вещей. Мы еще молодые, у нас впереди много жизни. – И я продолжала поглаживать Говарда по затылку. А Говард сказал: – Очень трудно точно объяснить, что я имею в виду. Я имею в виду не только тебя и меня, и немножечко радостей жизни, прежде чем она кончится. Я имею в виду как бы предательство. Это мы предали всякие вещи. Это мы предали мир того сорта, про который те самые люди из прошлого думали, того сорта, какой им хотелось построить. Мы их все подвели, ты и я, и все прочие. Понимаешь, к чему я веду? – Нет, – сказала я, так как не понимала. – Ох, ну ладно, – сказал он как бы устало. – Пойдем в постель, – говорю я. |
