Воблин сдержанно улыбнулся и швырнул недокуренную сигарету в костер.

— Прекрасно!

Он снова взял в руки кружку, но тут же отставил ее.

— Почему не доложил об этом мне? Между прочим, я волнуюсь, не сплю. Пропала медсестра, никто не знает, где она. Хоть в штаб полка сообщай.

— Вы же сами определили ей место в моей машине. А на какое время — не уточнили.

Воблин долгим взглядом посмотрел на Нестерова.

— Ну, хорошо, — очень тихо и спокойно сказал Воблин, — давай говорить прямо. Думаешь, я не знаю, чем вы там занимаетесь? Водку пил?

— Пил.

— Почему прогнал Ашота?

— Я его не прогонял. Он ушел проверять посты.

Воблин вдруг вспылил:

— Слушай, лейтенант! Не надо мне лапшу на уши вешать! Не делай из меня дурака! Я не позволю тебе устраивать здесь блядство! Мы в боевой обстановке! От нас требуются дисциплина и порядок! Офицеры обязаны поддерживать высочайшую боеготовность, а не сюсюкаться с девушками! Ты вконец распустился! Полностью обнаглел! Молокосос! Я тебе покажу службу! Я, бля, еще не таких сосунков ломал… Я тебе, на фиг, покажу… Я… Я…

Он заходился от гнева. Вскочил на ноги, кружка со звоном покатилась по камням.

— Сюда ее! Сюда немедленно! — шипел он. — Я сам определю ей место для ночлега! Она будет спать где я скажу! Потому что я здесь командую! Сопляк! Распустились, бля! Сюда немедленно!

Спотыкаясь, Нестеров шел в темноте к своему бронетранспортеру. Часовой, обходя командно-штабную машину, спросил для порядка:

— Кто идет?

Нестеров не ответил часовому, позвал сержанта:

— Шарыгин!

Тотчас сержант отозвался из темноты.

— Слушай меня, Шарыгин. — Нестеров тронул сержанта за плечо. — Я назначаю еще один пост — мой бэтээр. Поставь сюда часовым толкового бойца и объясни ему, чтобы к машине никого не подпускал! Ни-ко-го! Кто не послушается — стрелять вверх и вызывать караул по тревоге. Понял? А я буду в охранении.

— Ясно, товарищ лейтенант. Не беспокойтесь. Мышь не пролезет.

— Да хер с ней, с мышью! Главное, чтобы Воблин не пролез!

— Понял, не дурак.

— Спасибо, Шарыгин. С меня бакшиш тебе на дембель, — ответил Нестеров и пошел вдоль машин на верх сопки, которая перечеркивала звездное небо.

…Нестеров хорошо запомнил тот пасмурный и унылый день, последний день их долгого и опасного пути. Он помнил холодное туманное утро после тяжелого разговора с начальником штаба и бессонной ночи в охранении и бледную, невеселую после сна Ирину с подпухшим лицом. Он смотрел на нее, когда она умывалась в ледяной воде реки, растирала полотенцем слабо порозовевшие щеки. Помнил, как там же, рядом с боевыми машинами, она осматривала заболевшего какой-то болезнью афганского мальчика, который ходил по снегу босиком и не чувствовал холода. Запомнилась ему и гнетущая дорога через разрушенный и безлюдный кишлак, томительное ожидание обстрела. Помнил Нестеров, с каким интересом они с Вартаняном ходили по территории сахарного завода, разглядывая молодых рабочих с оружием за плечами. Помнил грохот нашей техники на шумных улицах Талукана, вытянутого на несколько километров вдоль центральной магистрали, на которых пестрели рынки, обшарпанные кинотеатры, похожие друг на друга духаны. Остались в памяти сказочное зрелище горного озера, белоснежные пики и отвесные рыжие скалы, где одинокие выстрелы отзывались шипящим многоголосым эхом, и обед на «точке», размещенной в бывшем кемпинге, с номерами, вестибюлем, раздевалками у озера, и грустный рассказ о погибшем тут недавно офицере, который подорвался на душманской мине, и узкая темная расщелина между отвесными стенами, и необъяснимое спокойствие Ирины, ее искренний восторг от немых зловещих гор…

К шести часам вечера колонна, наконец, вернулась на базу.