С первого раза танк только поколебал заграждение из мешков, со второго раза криво, но уверенно преодолел, и сразу же добрался до сдобного панциря сорокапятки.

Капитан автоматически клацнул затвором, выдернул патрон из патронника. Да, блин, снова ты накомандовал Федя. Нельзя было пушки так ставить. А где, собственно, все?! Даже автоматчиков немецких не видать. А-а, залегли орлы за бордюром у трамвайной остановки. Кто-то их сдерживает огнем. Кто только? Постреливали, кажется, с "курсантской" стороны. Когда пули попадали в рельс — выбивалась искра, и загорались длинные полосы собравшегося вдоль рельс пуха.

Немец все массировал пушку.

Слева от капитана мелькнула тень, и кто-то задышал над самым ухом. Фурцев обернулся, во-первых, свой, во-вторых, кажется, это тот молчаливый дядька, что крошил мыло для коктейля. Не поглядев на командира, дядька чуть приподнялся, и повалился неловко вперед и набок. В правой руке он держал заветную бутылку. Потом проделал это движение еще пару раз, все приближаясь и приближаясь к ограде, за которой была батарея. Добрался, сел спиной к событиям, начал поджигать бутылку.

Фурцев поднял голову, зверское раздавливание пушки продолжалось. В голове подполковника всплыла дурацкая фраза: в сорок пять баба ягодка опять. Дернулся тот танк, что стоял столбом на рельсах. Начал отползать назад, выстилая улицу после себя блестящей оскаленной гусеницей. Медлительный герой с коктейлем, запалил голову бутыли и полез через ограду, на ходу прицеливаясь правой рукой. Периферийным капитан зрением уловил движение справа, там, где ограда: так это же немцы! Добежали, теперь карабкаются… Фурцев начал судорожно дергать затвор. Откуда-то справа сверху прилетела и рухнула в окоп жаркая, сцепленная пара — наш, и не наш. Наш — Рябчиков — насел сверху на красного от напряжения, бешено работающего сапогами фрица, и все время старался попасть ему кулаком в морду. Тот каждый раз успевал кулак отвести локтем, отчего тот попадал в стенку окопа и осыпал немца землей.

— Помоги, командир. — Прохрипел Рябчиков.

Фурцев перехватил винтовку и занес прикладом вверх. Но наш покрывал фрица почти полностью, куда ж бить! Пара яростно ворочалась, сейчас они окажутся на боку. Капитан занес винтовку повыше и тут услышал?

— Хенде хох!

Повернувшись медленно, Фурцев увидел стоящего над окопом немца. У него тоже почему-то была в руках трехлинейка, а не шмайссер. Глаза закрывали круглые, отсвечивающие лепестки стекол. Капитан не успел даже подумать, что же ему делать дальше. И тут рвануло.

Постоянных охранников было двое. Один очкастый, веснушчатый и очень деятельный, очень довольный своим положением победителя. Ляпунов прозвал его — "ехидный". Он часто подтрунивал над пленными, наводя на них палец пистолетом "пу-пу", и покатываясь со смеху от своей дурацкой шутки. Второго назвали "жаба". С обоими прозвищами Фурцев согласился. Второй охранник был низенький, без шеи, губастый. Он почти никогда не разговаривал, только глаза таращил, держался от пленных на максимальном расстоянии, позволяя солировать напарнику.

Фурцев лежал на каменном полу и почти все время задыхался. Его контуженного вместе с другими заперли в помещении мельницы, в каменной коробке с несколькими окнами-бойницами под самым потолком. Внутри стояла душная, пропитанная вечной мучной взвесью полутьма.