– Мне очень жаль, Видаль. Правда.

Видаль впился в него взглядом:

– Кто это сделал?

Пит развел руками:

– Я не могу тебе этого сказать.

– Тогда зачем ты здесь? – обрушился на него Видаль. – Чем этот вор заслужил такую твою верность и преданность, что ты продолжаешь скрывать его имя? Неужели это нечто более важное, чем долг нашей дружбы?

– Нет! – вырвалось у Пита. – Но я дал слово.

Глаза Видаля гневно сверкнули.

– В таком случае я еще раз спрашиваю тебя: зачем ты разыскал меня, если ты не можешь – не хочешь – ничего мне рассказать?

Пит запустил руку в свои волосы.

– Потому что… потому что я хотел, чтобы ты знал, что, несмотря на все мои грехи, я не вор.

– И ты думаешь, что мне от этого полегчало?

Пит упорно отказывался слышать горечь в голосе Видаля.

– С той ночи никто ее не видел, только один человек. Я принял надежные меры, чтобы плащаница осталась в целости и сохранности.

На Пита внезапно нахлынули воспоминания этого дня, увлекая его в свой стремительный водоворот, пока у него голова не пошла кругом: комната над таверной на улице Эгле-д’Ор, алчное выражение на лице Деверо и благоговение в глазах Кромптона, загоревшихся фанатичным огнем, не хуже, чем у любого рьяного католика, потом мастер из Тулузы, который долгие часы при свете свечей трудился над созданием безукоризненной копии плащаницы, время, потраченное на выбор тончайшей материи, которая дышала бы древностью, кропотливое воссоздание вышивки, чтобы даже самый наметанный глаз не отличил бы ее от оригинала, все процессы, призванные состарить подделку, придать ей ощущение древности. Его мысли потекли еще дальше, к самому первому мгновению, когда он взял в руки подлинную плащаницу и вообразил ткань, пропитанную запахами Иерусалима и Голгофы. Тогда, как и сейчас, Пита охватила дрожь, столь велика была сила потрясения от столкновения между его рассудком и непостижимым и загадочным.

Он сделал еще глоток гиньоле и немедленно почувствовал, как его бросило в жар. Пит заколебался. Он не мог нарушить свой обет хранить тайну, но мог попытаться дать старому другу – когда-то самому дорогому его другу – хотя бы искорку надежды.

– Все, что я могу тебе сказать, Видаль, – плащаница в целости и сохранности. Я никогда не допустил бы гибели чего-то настолько прекрасного.

– Несмотря на то что ты, по твоему же собственному утверждению, презираешь «культ реликвий», – бросил Видаль ему в лицо его же собственные слова. – Это слабое утешение.

– Антиохийская плащаница, хотя и является всего лишь частью целого, изумительна сама по себе, – ответил Пит. – Одного этого достаточно, чтобы возникло желание сохранить ее.

Видаль внезапно поднялся, захватив Пита врасплох.

– Но поскольку она не в моих руках, что в этом толку?

Половицы затрещали, точно поленья в камине, и красные одеяния Видаля вихрем взметнулись вокруг него, словно языки пламени. Белая прядь в черных волосах сверкнула серебром, будто молния вспыхнула в темном небе.

– Где сейчас плащаница? – отрывисто спросил он. – Она все еще в Тулузе?

Пит открыл рот, но обнаружил, что не может говорить. Его бросило в жар, стало нечем дышать. Он ослабил гофрированный воротник и расстегнул крючки дублета, утирая лоб платком. Потом сделал еще глоток гиньоле, чтобы смочить внезапно пересохшее горло.

– Она у тебя? – не отступал Видаль. Его голос, казалось, долетал откуда-то из немыслимой дали.