После ухода русов меж дворов осталось лежать два десятка мертвых тел. Мужчины, кто пытался сопротивляться. Старые женщины, что никак не желали выпустить из рук уводимых детей. На краю пустыря старухи подобрали и Берестову мать…

– Как девку вашу стали тащить, руки вязать, она уж так кричала, не пускала, все цеплялась… – рассказывала ему бабка Козица, и слезы текли по морщинам на ее щеках, как по канавам. – А там один взял меч да рубанул…

Тела к приезду Береста уже лежали под навесом избы. Отец и мать – рядом. Не обмытые, в той же одежде, в какой застала их смерть, с засохшей кровью и полуоткрытыми глазами – некому было вовремя опустить им веки. Их прикрыли мешками от мух, но Бересту казалось, и сквозь мешковину взгляд их не отрывается от сына и вопрошает: что ты сделаешь, чтобы отплатить за нас?

А се покон пятый – мстит родич за родича до седьмого колена…

Только брат Огневка обнаружился живым – единственный из всей семьи. Он все-таки выскочил из гумна, пока огонь не разгорелся и пока тот русин валялся на земле, зажимая руками окровавленное горло. Гумно сгорело не полностью: переменился ветер, и после ухода русов старики и старухи бросились вытаскивать уцелевшие необмолоченные снопы. Теперь от колосьев густо несло гарью, но почти половина урожая была спасена и уложена в обчинах городца.

Пять дней Вьюха, Берест, крепкие старики и старухи, полуслепые от слез, рубили и таскали из лесу сушняк для крады. Предстояло похоронить два десятка тел. Родичи из Доброгощи и Здоровичей прислали несколько мужиков на помощь, но большинство боялось далеко отходить от своих домов – а вдруг снова русы?

Несколько дней над Малином висел душный дым погребальных костров с привкусом горелой плоти. С покойными приходилось класть лишь кое-что из самой старой одежды – порой лишь рукавичку и пустой горшок. Угостить их на прощание стало нечем. Русы увели всю скотину, выбрали все заготовленные припасы. Уцелевшим смотрела в глаза голодная зима, и ясно было, что к весне малинцы заметно поубавятся в числе. Остались самые слабые, и не было больше молодых и сильных, чтобы позаботиться о них. Из молодых мужчин спасся один Вьюха. С дружиной из нескольких стариков и двух десятков уверенных старух ему предстояло бороться за то, чтобы род малинцев хоть когда-нибудь мог возродиться. Хорошо хоть, часть сирот родичи из других весей разобрали к себе. Огневку взял брат матери из Истомичей. Бересту жаль было расставаться с последним родным человечком, но там отроча не умрет с голоду.

Каждый вечер Берест, Вьюха и те из стариков, что посильнее, к темноте приходили на жальник и разводили костры на свежих холмиках земли. В первые дни после погребения ушедшим слишком страшно на том свете – живые должны сидеть с ними, греть огнем мерзнущие души. Бывает, сидят по три ночи, но когда смерть была особо страшной – и по семь или девять ночей. Сторожа собирались у одного костра, чтобы самим не было так жутко, но говорили мало. Не находилось утешающих речей, а толковать о своем горе уже не было сил.

– Я вчера ночью змейку видел огненную, – шептал Межак, – вон там, на могилке. Смотрю, она извивается, тоненькая такая. Вверх из земли лезла. Побыла и пропала…

Сидеть полагается до первого петушиного крика, но всех петухов русы выловили. Прикидывали, глядя на небо, когда кончается ночь, и брели домой. Недолго поспать, и опять за работу.

На десятое утро, в последний раз поклонившись родовой могиле, Берест вновь оседлал Ладовекову лошадь и пустился в путь. Даже оглядываться не тянуло. Тот день – или скорее то утро на переправе – будто отрезало, отрубило всю его прежнюю жизнь, привычки, мысли о будущем. Все это определял род – но рода больше не было. Он остался один, и единственное, что связывало его с прежним Берестом, – это обязанность мести.