Я рванулась. Я не знаю, как сражаются джинны, поэтому боролась как Хранитель, вытягивая силу из эфира, пропуская ее через себя, прекрасную как весна, жаркую, пульсирующую, словно кровь в невидимых венах. Я приложила ладони к своей груди и закричала, передавая силу сквозь себя, за спину в приступе ярости столь пламенной, что удивительно, что я сам не обожглась об нее.

Ифрит завыл, отрываясь от пуповины, и я притянула еще больше силы, безрассудно используя ее на то, чтобы удержать ифрита подальше.

– Помоги мне! – кричала я Патрику, который взирал на происходящее с огромным интересом. – Ты, ублюдок!

– Сахар в шоколад, – сказал он чопорно. – Ты знаешь, это все, что нужно.

И каким-то образом, приблизительно я поняла. Я зачерпнула энергии, сжала ее до интенсивности лазерного сияния и позволила снова вернуться моим ощущениям джинна. Внезапно эфир наполнился тенями и призраками, приобрел новые свойства. Слишком много, слишком ярко, слишком беспорядочно, и центром всего этого был ифрит. Больше никакой милой маскировки под черное облачко, только уродливая костлявая тень. Вся из острых зубов и бугрящихся мышц. Она не была демоном вроде того, с которым я сражалась прежде (и умерла в процессе). Ифрит по сравнению с демоном – это котенок перед львом, но для мыши вроде меня этого более чем достаточно.

– Проваливай! – зарычала я.

Она притворно ухмыльнулась и закрутилась с бешеной скоростью, превратившись в размытое пятно. Она крутилась рядом, впереди, позади меня и продолжала наносить мне удары, прежде чем я успевала как следует поймать ее взглядом.

– Патрик! Отзови ее!

– Почему я это должен это делать? – спросил он мягко и откусил еще один кусочек шоколада. – Ты не должна надеяться на то, что другие будут тебя защищать, Джоанн. Это первая обязанность любого джинна. Сохранять свою жизнь. Вторая – сохранять свободу.

У меня не было сил для ответа. Я отыскивала слабые места в ее защите, одновременно пытаясь увернуться от острых зубов и когтей, старающихся разрушитьмоюзащиту – ту, что серебряной нитью уходила за горизонт. Такую хрупкую, боже мой…

Я бы не удивилась, если бы Джонатан, опасаясь за жизнь Дэвида, разорвал нашу связь. Ведь Дэвид был тоже уязвим, через меня…

На угольно-черной шкуре и меняющей цвета ауре, похожей на радужную пленку нефтяного пятна я нашла участок темнее прочих, но мягче. Уязвимее.

На эфирном плане я вытянула руку и ощутила, как выдвинулись тонкие металлические когти. Они были острые и яркие, как звездный свет, и прозрачные, как хрусталь. Я увернулась от атаки ифрита и погрузила эти ножеподобные когти глубоко в ее тело, но не для того, чтобы резать или разрывать ее, для кое-чего другого.

Свет.

Свет и тьма.

Одно переходящее в другое. Трансмутация.

Очертания ифрита дрогнули, стали полупрозрачными, непрочными и почти секунду я слышала ее счастливый крик, эхом отражающийся в эфире. Высокий, красивый странный. А потом она исчезла.

Я осознала, что лежу на полу изощренно уродливой гостиной Патрика, тупо разглядывая потолок, украшенный обнаженными картинами в стиле Сикстинской Капеллы. Мои ощущения джинна оказались полностью разблокированы, и каждая чертова вещь в мире шептала мне свою историю. В голове была сладкая тяжесть. Мне хотелось смеяться, но я слишком устала.

Когда я исследовала Патрика с помощью вновь приобретенных чувств, оказалось, что он похож на Санта-Клауса не больше, чем я. Нет, он был большим, жестким, холодным, а еще – неслабо озадаченным.

– Интересно, – сказал он и ссыпал на ладонь очередную щепотку сахара. На этот раз он сделал мятный леденец, причем, прямо в обертке. Он предложил его мне.