Спор на эту тему, разумеется, был бы довольно бесплоден. Невозможность социального регресса есть догмат веры. Под него, как под всякий догмат веры, можно подвести известный логический фундамент; особенно это как будто легко, если взять перспективу веков или еще лучше тысячелетий, что для социолога, разумеется, никакой трудности не представляет. Правда, кроме социологических теорем и исторических обобщений, есть также живые люди, которые гибнут на колах волчьих ям и на зубьях проволочных заграждений, на Лузитании, потопленной немецкой подводной лодкой, и на немецкой подводной лодке, попавшей в английскую сеть, в чрезвычайках и контрразведках, под пулями китайцев и при «попытках к побегу». Но на социологических теоремах все это не отражается, как работа Сансоновой гильотины не отражалась на таблицах Лаланда.
Для теоремы о невозможности социального регресса страшно разве только одно: это наша полная свобода в выборе исторической перспективы. Что сравнивать? С чем сравнивать? Наше время со средними веками? Почему однако не сравнивать средние века с порой расцвета эллинской культуры?
Социальные проблемы, теперь волнующие людей, занимали умы афинян более двух тысячелетий тому назад. Знаменитая речь, в которой Перикл над могилами воинов, павших в начале Пелопонесской войны, описывает сущность и задачи демократического режима (Фукидид, II, §§ 35–46), может смело остаться, без изменения единого слова, идеалом программной речи для современных политических деятелей. Не только по логике и ясности социальных построений, но по проникающему ее духу терпимости, по благородству тона в отношении к врагам, она неизмеримо выше всего того, что в эту войну лепетали на разных языках современные Периклы. Точно также, в области отвлеченной мысли, древние эллины вплотную подошли к современным научным проблемам. Эвклид был на волоске от открытия не-Эвклидовой геометрии. Когда читаешь четвертую книгу «Физики» Аристотеля, трудно отделаться от мысли, — вот-вот, еще одно небольшое усилие и этот могучий ум дойдет до некоторых идей, только вчера брошенных в науку гением Альберта Эйнштейна.
Потом все рухнуло. Пошли процессы колдунов (последний в 1823 году), костры, Инкубы и Суккубы, семь дьявольских искусств демонология, онироскопия, сорок видов черной магии, чудесная трава Андромеда, камень Гелиотроп, меняющий свет солнца, Malleus Maleficarum величайшего авторитета эпохи Шпренгера, который так же усердно разоблачал и изводил ведьм, как Ленин изводит и разоблачает капиталистов. Была, конечно, своя средневековая культура. Ее теперь модно переоценивать, но эта мода пройдет. Факты I останутся.
История пошла назад — точно на зло всем своим теоретикам. В связи с тем, что происходит теперь, это наводит на печальные мысли.
Все карты спутались. Вместо 14-ти пунктов, — один гуманнее другого, — пунктов, на которые молились простодушные люди всех стран, — восторжествовал пятнадцатый пункт: горе побежденным. Не Вильсон а Бренн оказался философом великой освободительной войны. А из великой освободительной революции простодушные люди могут теперь сделать вывод, что самые крайние революционеры ничем решительно не отличаются от самых крайних черносотенцев. Гамзей Гамзеевич стал коммунистом и заседает в красном Кремле. Самые передовые люди в западной Европе любуются в настоящее время Гамзей Гамзеевичем.
Правда, Ленин убежден, что ему принадлежит будущее. Но совершенно то же самое думал пять столетий тому назад Томазо де-Торквемада. Он считал Ordon-nanzas de los Inquisidores глубоко прогрессивным произведением философско-политической мысли. Он тоже был интернационалист и тоже уверял, будто стремится к установлению на земле мира, спокойствия и всеобщего счастья. Да и людей-то он казнил не так много: по наиболее враждебному подсчету, всего 8000 человек за все 11 лет своего правления. Эта цифра теперь кажется просто до смешного малой; большевики за один месяц отправляют на тот свет больше. |