— Хорошо, если бы вы сказали это моей маме, — произнесла Вада. — И все-таки испытываешь облегчение, когда о тебе не пишут так, как о некоторых девушках. Я это заметила.

— Но они же выплачут все глаза, если о них не будут постоянно упоминать, — едко возразила Нэнси.

Почти все время они говорили о Париже, и очень много — о художниках-импрессионистах;

Нэнси Спарлинг знала о них очень много.

В отличие от большинства американок Нэнси приложила немало усилий, чтобы понять, что эти художники пытались передать в своих полотнах.

— Я уже приобрела пару таких картин, — сказала она, — и в эту поездку постараюсь купить еще что-нибудь. У нас, к сожалению, не будет для этого достаточно времени, поскольку мы еще должны обеспечить тебя туалетами — едва ли не половиной приданого, — так хочет твоя мама.

— Давайте не будем покупать много! — умоляюще произнесла Вада. — Я не выношу примерки. Это так скучно! Мне бы хотелось получше узнать Париж. Увидеть Елисейские поля, Эйфелеву башню, Нотр-Дам и, конечно же, кафе, а может быть, и… — Она из-под ресниц взглянула на Нэнси. — Мулен Руж!

— С твоей мамой случился бы разрыв сердца, если бы она тебя сейчас слышала, — сказала Нэнси, но не ответила, поведет ли туда Ваду.

Глядя на Нэнси Спарлинг и слушая ее, Вада спрашивала себя, может ли женщина быть по-настоящему счастлива, не имея ни семьи, ни мужа.

Раньше она никогда об этом не задумывалась.

«Предположим, — размышляла Вада, — я никогда не выйду замуж. Но я смогу путешествовать и иметь много друзей во всем мире».

Однако она знала, что этого ей будет не достаточно. Она хотела выйти замуж, но больше всего мечтала любить и быть любимой.

К сожалению, она так мало знала об этом!

Вада наблюдала за своей матерью и отцом, когда они были вместе, но ей почему-то трудно было представить их страстно влюбленными, хотя отец, очевидно, и питал нежные чувства к своей супруге.

Каково же оно, это чувство, о котором пишут романы? Вдохновляющее художников, и из-за которого короли, например, властитель Баварии Людвиг I, отрекаются от престола?

Вада была очень целомудренна. Миссис Хольц сама заботилась об этом. Нагота считалась отвратительной, а страсть — чем-то таким, о чем девушке вообще не положено знать. Тайны деторождения обсуждать запрещалось.

«Хорошо, если бы кто-нибудь рассказал мне о любви», — подумала Вада, приближаясь к Парижу.

Париж — город любви! L'amoure зажигала сердца повидавших жизнь мужчин; их глаза начинали блестеть, когда они произносили это слово, вспоминая о Париже. Почему? Какое колдовство таило это чувство, символом которого, казалось, был Париж?

У женщин, замечала Вада, все секреты, связанные с любовью, вращались вокруг мужчин.

Но каких мужчин? Каким он должен быть, ее герой? Способен ли герцог подарить ей то необузданное, неистовое, всепоглощающее чудо, которое для одних подобно чаше Грааля, а для других — только низменно и развратно. Вада даже не могла себе представить, что же это такое.

Тут была какая-то тайна, она не могла ее понять и все-таки о ней мечтала.

Любить… Но кого?

Поезд, который должен был доставить их в Париж, уже стоял на набережной, у причала. Тяжелые кожаные сундуки и саквояжи были сданы в багажное отделение, а Чэрити суетилась из-за маленькой сумочки, которая, как она полагала, где-то затерялась. Железнодорожный служащий, сверкая золотой тесьмой мундира, проводил их в купе, заранее забронированное на имя мисс Нэнси Спарлинг.

Наконец они взобрались в вагон — это, пожалуй, самое подходящее здесь слово: до этого Ваде не приходилось слышать, что вход во французские вагоны намного выше железнодорожных платформ.