– Что же ты, овца погибшая, благословением моим брезгуешь? – спросил игумен, останавливаясь посреди кельи. – Как ветром дунуло даве из церкви-то: легче пуху вылетел. Эх, Полуект Степаныч, Полуект Степаныч!

Воевода опустил голову и не смел дохнуть. Грозный игумен нахмурился и, подойдя совсем близко, проговорил:

– Зачем против моей воли идешь, Полуект Степаныч, а? Кто дьячка Арефу выпустил? Кто Тимошку Белоуса выпустил?

– Ну, уж про Тимошку-то ты врешь, игумен, – ответил воевода, приходя в себя. – Дьячка я выпустил, мой грех, а Тимошка сам ушел…

– Тебе же хуже, воевода… У меня бы небойсь не ушли.

Опомнившись, Полуект Степаныч земно поклонился игумену и принял от него благословение.

– Бог тебя благословит, Полуект Степаныч…

– Прости, святой отец. Грешен я перед тобой, яко пес смердящий… Но не таю своей вины и приехал покаяться.

– Вот все вы так-то: больно охочи каяться, чтобы грешить легче было. Знаю, с чем приехал-то…

Игуменская келья походила на все другие братские кельи, с тою разницей, что окна у нее были обрешечены железом и дверь была тоже обита железом. В келье стояли простые деревянные лавки, такой же стол и деревянная кровать: игумен спал на голых досках. Единственную роскошь составлял киот в переднем углу с иконами в дорогих окладах. Узкое окно, пробитое в стене крепостной толщины, открывало вид на весь монастырский двор, так что игумен мог каждую минуту видеть, что делается у него во дворе. Пока игумен Моисей снимал свой клобук и мантию, Полуект Степаныч откровенно рассказал, как вышло дело с дьячком Арефой и как он ослабел окончательно.

– Это та самая девка, которая в церкви сегодня выкликала? – сурово спросил игумен.

– Она самая, святой отец.

– И тебе не стыдно, воевода? – загремел игумен Моисей, размахивая четками. – Што не глядишь-то на меня? Бесу послужил на старости лет… Свою честную седину острамил.

Игумен теперь оставался в одном подряснике из своей монастырской черной крашенины, препоясанный широким кожаным поясом, на котором висел большой ключ от железного сундука с монастырской казной. Игумен был среднего роста, но такой коренастый и крепкий.

– Мирской человек, отец святой… Согрешил окаянный…

– И своей воеводши Дарьи Никитишны не постыдился?.. Нескверное житие погубил навеки и другим пагубный пример оказал, яко козел смрадный. Простой человек увязнет в грехе – себя одного погубит, а ты другим дорогу показываешь, воевода…

Недавнее смирение вдруг соскочило с Полуекта Степаныча, когда игумен замахнулся на него своими четками.

– Да ты никак сдурел, игумен? Я к тебе с покаянием, как на духу, а ты лаешь… Какой я тебе козел?

– Ты у меня поговори! Заморю на поклонах… Ползать будешь за мной, Ахав нечестивый.

Это уже окончательно взорвало воеводу.

– Поп, молчи!.. Тебе говорю, молчи! Я свою вину получше тебя знаю, а ты кто таков есть сам-то?.. Попомни-ка, как говяжьею костью попадью свою уходил, когда еще белым попом был? Думаешь, не знаем? Все знаем… Теперь монахов бьешь нещадно, крестьянишек своих монастырских изволочил на работе, а я за тебя расхлебывай кашу…

Воевода вскочил на ноги и наступал на игумена все ближе.