— А зачем вообще позвали его сюда, попа этого?

— Для плезиру. Ладаном пахнет, а душа радуется.

— Ваша или генеральская?

— Всякая христианская душа радуется, — с усмешечкой отвечал Шамардин, постепенно наглея, потому что видел уже: не может Мурзин отыскать перстень, и, значит, скоро придет срок с ним поквитаться.

— А кто последний брал коробочку со стола?

— Сыкулев, — быстро сказал Шамардин и тут же передумал. — Нет, Каменский… Или Грибушин?

— А вы где были?

— Сидел возле.

— И коробочка была закрыта?

— Точно так, закрыта!

— Выходит, — спокойно сказал Мурзин, — кроме вас, некому было и взять.

Оставив потрясенного Шамардина, который ощутил холод внизу живота при мысли о том, что этот вывод будет доложен Пепеляеву, Мурзин толкнул дверь в залу. При его появлении сразу сделалось тихо, разговоры смолкли. Отец Геннадий уже ушел, запах ладана выветрился и все отчетливее наплывал неувядающий аромат французских духов Ольги Васильевны. По— прежнему царственно — невозмутимая, она сидела рядом с Сыкулевым — младшим, в ее сложенных щепотью пальцах мелькнула и скрылась в муфте пружинка — зубочистка. Вероятно, и Сыкулева она не считала за мужчину. Ольга Васильевна была безмятежна, а ее собеседник сопел громче обычного и царапал палкой паркет. На коленях он держал принесенный из дому облезлый портфель. Этот портфель Мурзин обследовал давно, часа два или три назад. В нем лежали шерстяные носки и толстая вязаная кофта, захваченные, как объяснил сам Сыкулев, на тот случай, если генерал на что — нибудь разгневается и опять велит загасить камин.

Когда искали перстень, пламя заливали водой, но после снова разожгли, и ни кофта, ни носки пока что не пригодились. Но кто знает, что ждет впереди?

От бешеного генерала всего можно ожидать. Калмыков и Фонштейн, надеясь на лучшее, но готовясь и к худшему, тоже предусмотрительно явились не налегке: один с баулом, другой — с маленьким чемоданчиком. Там находились теплые вещи, кое— какая снедь, немного денег, а у Калмыкова еще и Библия. Сейчас эти двое примостились рядышком, что — то жевали. По лицам их Мурзин понял, что они покаялись друг другу в своем грехе и простили друг друга.

Тот Мурзин, который отправился в соседнюю комнатушку вести допрос, еще ничего не знал, а этот, вышедший обратно в залу, мог знать многое. Все смотрели на него, ждали, что скажет. Лишь Константинов, отвернувшись, глядел в окошко. Мурзин подошел к нему и тоже поглядел на улицу: двое солдат вели куда — то старика Гнеточкина, безобидного чудака, последние десять лет страстно мечтавшего состоять при всех начальниках для говорения им правды. Указывая на окно, Гнеточкин о чем — то возбужденно рассказывал своим конвоирам. Вот остановился, захлопал себя ладонями по бедрам, как бы собираясь взлететь. В открытую форточку доносился его голос:

— Отсюда и вылетела…

Солдатики слушали с интересом.

Шамардин, пытаясь оправдаться, но шепотом, чтобы другие не слышали, встал рядом с Мурзиным. При виде его Гнеточкин вдруг отшатнулся, заорал с исказившимся лицом:

— Он! Это он! Его душа вылетела! По глазам вижу!

Конвоиры с двух сторон подхватили его под руки, поволокли по улице, а Гнеточкин вырывался, кричал:

— Куда вы меня тащите? Это он вам приказал? Он, я знаю!

Калмыков, тоже подскочивший к окну, покрутил пальцем у виска.

— Что там такое? — не вставая, поинтересовался Грибушин.

— Опять Гнеточкин скандалит, — объяснил Калмыков.

— По нему давно сумасшедший дом скучает, — сказала Ольга Васильевна.