Николаев много расспрашивал студента об угрозах, предостережениях, встречах с местным населением и с удовлетворением записывал все его показания, из которых следовало, что какие-то слухи, непроверенные сведения и страшные истории сопровождали студентов на протяжении всего похода. Майор уже плел свою паутину, спасая собственную шкуру, уже прикидывал, кто годится на роль главных подозреваемых, а кто может обойтись ролью свидетеля. От дыма многочисленных папирос слезились глаза, но окошечко было туго законопачено, весне в этих краях не слишком доверяли, уж больно коварным был уральский климат. Углов испуганно хлебал жидкий чай из мятой оловянной кружки, а военные негромко совещались, обсуждая планы поисковой экспедиции.

Участковый, пару раз отлучившийся в сени, окончательно приобрел малиновый цвет, уронил голову на стол и захрапел, оставив все попытки притвориться трезвым и бодрым. Майор с брезгливостью смотрел на дрыхнущего стража порядка и уже представлял рапорт, который непременно приобщит к делу: участковый вполне подходил для обвинения в халатности и пренебрежении служебными обязанностями. Чем больше будет виновных, тем лучше: пока разберутся с другими, до Николаева дело не дойдет.

Майор вспоминал белые глаза жены, когда она собирала его немудреные пожитки в эту поисковую экспедицию. Маруся хрипло кашляла, плевала на пол, иссохшие руки ее тряслись. Что-то она чувствовала, что-то происходило в ее неистовой душе, какие-то тревоги поселились там, но поделиться своими переживаниями она не могла и не умела. Да и не хотела; любой признак слабости, волнения она воспринимала с отвращением, поэтому на прощание только угрюмо сказала мужу:

— Попробуй только не выполнить задание партии и правительства! Я немедленно разведусь с тобой, понял? Жизнь отдай, но приказ выполни.

Николаев вдруг почувствовал себя постаревшим и жалким. Ему хотелось поддержки и внимания, а сухая, высохшая фигура Маруси в дряхлом рубище, заменяющем халат, напоминала о смерти, о бренности и безнадежности, как гравюра средневекового мастера. Он с некоторым облегчением покинул порог родного дома, где никогда не пахло пирогами, где не было ни уюта, ни тепла семейного очага, где в красном углу висел портрет товарища Сталина, напоминая о счастливых годах юности и порядка в стране. Теперь в этой мрачной тайге, на севере, Николаев испытывал нечто похожее на обиду. Все-таки он был привязан к жене, втайне он ждал от нее поддержки, хотя бы прощания, как у нормальных людей. Сам Николаев безоговорочно причислял себя к нормальным людям, к тем, кто вправе рассчитывать на нормальные отношения. Он уже с ненавистью взглянул на нелепую фигуру студента, на крепкие тела своих подчиненных, на само пространство избы, в которой по воле судьбы ему приходится сейчас лихорадочно строить планы на будущее, просчитывать шаги, от которых зависит его собственная жизнь.

Вдруг спящий мертвецки пьяным сном участковый поднял голову и внятно заговорил. Глаза его были закрыты, оплывшие черты лица удивительным образом разгладились и приобрели восковую правильность. Он откинулся назад, тело его бессильно висело, а рот двигался словно сам по себе, изрыгая странные слова:

— Они все мертвы. Они умерли, потому что пошли туда, куда нельзя ходить.

В ту же секунду в отделении воцарилась полная тишина, только тикали на стене допотопные ходики, отсчитывая время.