— Увы! — вздохнула вдова. — Это далеко не одно и то же, господин Ален, ведь вы сами навлекли на себя несчастье, гоняясь за удовольствиями, а те, кто сейчас в море, рискуют жизнью ради того, чтобы прокормить своих детей и облегчить участь их матерей.

Говоря это, бедняжка имела в виду своего сына, которого Ланго неделей раньше заставил сесть в один из баркасов, чтобы мальчик приучался к делу, как говорил ростовщик, а в сущности, чтобы он съедал в другом месте кусок хлеба, необходимый ему для каждодневного пропитания, тот самый жалкий кусок хлеба насущного, о котором мы просим Бога в молитве «Отче наш».

Жанна Мари, не решаясь выказывать никакого волнения, была ни жива ни мертва при мысли об опасности, которой подвергался в эту минуту ее любимый сын, ее единственное утешение на земле.

Но, как ни старалась племянница Ланго скрыть свою тревогу, она не могла справиться с обуревавшими ее чувствами.

Женщина отвернулась, чтобы никто не увидел ее слез.

Ален не заметил или притворился, что не заметил этого движения.

Жанна Мари была женщиной, то есть одним из тех существ, кого Ален поклялся ненавидеть и карать, и, преисполненный злобы к бакалейщику, он воскликнул:

— О Жанна Мари, спросите у вашего дядюшки, один ли я виновен в своем разорении, и не следует ли мне, прежде чем бить себя в грудь со словами: «Меа culpa! », изобличить ложных друзей, чьи советы ускорили смерть моего отца, а меня самого довели до нищеты! Полно, полно, женщина! Ты защищаешь далеко не праведника! Моли же Господа Бога, чтобы он не наказал тебя за такое родство и, пытаясь встать между нами, не усиливай жажду мести, которую возбуждает во мне вид этого человека.

При последних словах глаза Алена Монпле засверкали столь же грозно, как и проблески молнии, вспыхивавшие на горизонте.

Затем, не дождавшись ответа, молодой охотник оборвал разговор, вскинул на плечо ружье и пошел прочь, держа курс на восток.

Чтобы получить представление об этом смятении, которое мы даже не пытаемся описать, следует самим оказаться на северном или западном взморье и провести там те тревожные часы, когда один и тот же страх в одно и то же время охватывает души двух-трех тысяч человек и заставляет учащенно биться их сердца.

Наконец, по истечении получаса, по-прежнему ничего не видя в тумане, жители Мези решили, что баркасам удалось выйти в открытое море, лавируя между волнами, пока ветер позволял нести на мачтах хотя бы клочок парусов; почти успокоившись, все постепенно разошлись по домам.

На берегу остались только Ланго с племянницей и несколько женщин — матерей, сестер или жен, чья тревога не могла утихнуть, пока еще оставались сомнения.

Тома Ланго, переживавший за свои суда не меньше, чем матери, жены и сестры за судьбу детей, мужей и братьев, шагал взад и вперед по взморью, припадая на свою скрюченную ногу и не обращая внимание на то, что дождевая и морская вода промочила на нем все до нитки.

Лавочник то и дело замирал на каком-нибудь бугорке и направлял свою подзорную трубу на море; затем он складывал ее, с жестом нетерпения убирал в карман и бормотал:

— Ничего! По-прежнему ничего! В конце концов, они правильно делают, что держатся вдали от берега. При таком волнении моря лучше быть подальше от берега.

Но затем он добавлял, поскольку в нем снова брала верх скупость:

— И все же мне не терпится увидеть мои бедные лодки. Обернувшись, Ланго увидел племянницу и затопал ногами, крича:

— Боже праведный! Ты все еще здесь? Слоняешься по берегу, вместо того чтобы обслуживать клиентов, продавая им водку и свечи? Ах, вот что значит родня, вот как она благодарит нас за то, что мы ее кормим!

Бедная Жанна Мари, чье сердце и взоры были обращены к стихии, грозившей отнять у нее сына, умоляюще сложила руки и сказала в ответ:

— Я заклинаю вас, дядя, позвольте мне еще немного побыть здесь возле вас.