По крайней мере, Настя сказала, ситуация с Ласточкиным и была причиной приступа у Голобородько.

Вахтерша смотрела на меня ошалевшим взглядом. Она не дышала и не моргала. Печенье сползло по нижней губе ее открытого рта и шлёпнулось на журнал посещений. Баба Маша подняла одну руку, а потом медленно перекрестилась.

— Ёптемать! — рявкнул я, сурово сведя брови.

Если просто поздороваться, начнутся расспросы. Знаю я вахтерш. Это — прародительницы консьержек. Им все надо знать. Во все надо сунуть свой нос. А я пока говорить и отвечать не готов. Поэтому, высказавшись любимым словом директора, проскочил мимо бабы Маши в сторону поворота, который вел к кабинету режиссёра.

Схему здания, нарисованную Настей, можно было не вспоминать. Я и так понял, куда надо двигаться. Туда, где раздаются крики. Видимо, супруга Ласточкина добралась до режиссёра актёрского кружка и теперь выясняет, что за тварь обидела ее благоверного.

Я осторожно подкрался к двери, за которой шло настоящее побоище. Интеллектуально-разговорное, конечно. До применения физической силы пока, вроде, не дошли.

— Вы! — надрывался женский голос. — Как Вы могли выгнать Лёню! Лёня — талант! Он в музее — лучший работник.

— Знаете, что… Марина Эдуардовна, — мужской голос выговорил имя и отчество посетительницы по буквам. — Может, в музее Ваш Лёня и лучший работник, но здесь, в месте, где царит Мельпомена, от Вашего Лёни одни проблемы! Я пью пилюли горстями! У меня на голове уже появилась лысина. Вот! Посмотрите!

Женские каблуки процокали из одного угла кабинета в другой. Следом раздался топот мужских ног. Видимо, режиссёр попытался догнать гражданку Ласточкину, дабы показать ей приобретённую лысину наглядно. Ласточкина, похоже, никаких лысин смотреть не хотела и на провокацию врага не поддавалась.

— О-о-о… Как низко! Как подло оговаривать человека в его отсутствие! — супруга изгнанного из труппы актёра заголосила так, что я невольно отпрянул от двери. Даже через эту преграду ее слышно было так, будто она кричит свои обвинения мне прямо в ухо.

— За глаза?! — режиссёр возмущенно фыркнул, как заправская лошадь. — Да я все это говорил ему неоднократно. Леонид Пахомович не приспособлен к тому, чтоб выучить текст. Хоть какой-нибудь. Вы знаете, что в пьесе про пограничников вместо «… Я отличный певун и плясун!» он радостно и громко прокричал на весь зал: «Я отличный писун и плевун!!!». А у нас, между прочим, на премьере были товарищи из соседней области! Важные товарищи.

— Ну, и что?! Ну, и что, я Вас спрашиваю?! Человек просто оговорился! Даже великие актеры МХАТа могут допустить нечто подобное на сцене. Разве они не люди?!

Супруга Ласточкина выкрикивала слова с таким пафосом, что я на месте режиссёра точно позвал бы ее в труппу на освободившуюся вакансию. Женщина явно склонна к театральщине.

— А-а-а… Оговорился… Да, бывает, — режиссёр, судя по звукам, которые теперь доносились из кабинета, принялся снова бегать кругами. По крайней мере, топот стоял знатный. — Да, оговориться каждый может. Но Леонид Пахомович ухитряется делать это в крайне опасной форме. Да еще в моменты, когда имеются уши, которым ничего подобного нельзя слышать, и глаза, которым ничего подобного нельзя видеть. Вот, к примеру… В пьесе про советских ученых мы доверили Ласточкину роль секретаря партийной организации. И что? Вместо текста: «Зачем же так огульно охаивать…» он произнес: «Зачем же так огально охуивать». И знаете, кто в этот момент присутствовал на спектакле? Секретарь партийной организации нашего города! Мы чудом избежали серьёзных последствий.