Выкрутасы свои он выделывал перед тремя всадниками. Они же не торопились сходить с коней, а наблюдали за ним, и лица их, скрытые широкими полями оперенных шляп, были недосягаемы для взгляда.

— Ну, полно, будет! — сказал один из них на чистом русском языке. — Ты, сокол ясный, не вчерашнего дня ли тут ищешь?

— Я по государеву делу, твое княжеское высочество! — с некоторой обидой отвечал Алексаша.

Всадник поднял голову и убедился, что окна во втором жилье темны.

— А где ж государь? Чай, и не ведает, что ты по его делу хлопочешь…

— На том берегу, во дворце, Борис Алексеич! — бодро отвечал Алексаша. — Крикнуть лодку?

— А я чаял его здесь найти. Не кричи… Мы с доктором Лаврентием криков сегодня понаслушались…

Князь Голицын повернулся к другому всаднику и сказал ему что-то по-немецки. Тот ответил и развел руками, как бы признавая в неком деле свое бессилие.

— Государь сговорился с Анной, что она первая сюда прибежит, он — за ней, — не слишком уверенно молвил Алексаша. — Я всё дозором обошел, чует мое сердце — неладно сегодня что-то…

— Ф-фу, в горле пересохло, — буркнул Голицын и, видно, сам же перевел свои слова на немецкий язык для доктора Лаврентия. Тот со всей услужливостью залопотал, указывая рукой в глубь улицы.

Третий всадник послал было коня вперед.

Алексаша внимательно слушал.

— Зачем же юнкера взад-вперед гонять? — спросил он, с пятого на десятое уразумев, что доктор предлагает прислать прохладительный напиток из своего дома. — Матрена Ефимовна завсегда на кухне лимонад в кувшине оставляет. Кувшин большой, всем хватит, да государь его и не больно жалует.

И удержал под уздцы немецкого коня.

— Однако пьет… — Голицын сказал что-то доктору Лаврентию, тот отвечал, и снова в небо с шипом взлетело черное ядро и рассыпалось на цветные звезды. Доктор проводил их паденье взглядом, быстро произнес довольно много отрывистых слов и рысцой поехал прочь.

— Сказал, чтобы юнкер нам услужил, а сам он заедет домой и оставит… оставит… — тут Алексаша запнулся.

— Суму с прикладом своим лекарским, — помог Голицын в то время, как молодой спутник Лаврентия Ринцберга слезал с коня. — Ты бы при нем, Алексаша, язык не распускал — он по-русски изрядно разумеет, еще при государе Алексее Михалыче переводчиком служил.

— А что ж скрывает? — опешил Алексаша.

— А ты его спроси! — ехидно посоветовал Голицын. — Вот он теперь по всей слободе и разнесет, что государеву прислужнику что-то возле Монсова дома неладно показалось! То-то бабам радости будет!

— И так же все видят, что эта блядина дочь государя морочит!.. — хмуро возразил Алексаша. — Борис Алексеич, как же это так? Я же своими ушами слышал! Государь же ей, дуре, честь оказал! Я всё не верил, сегодня — подслушал! Государю надо сказать — почто он такую падлу к себе приблизил?

— Молчи, дурак, — строго, но беззлобно одернул Голицын. — Не твое собачье дело. Государь всё и без тебя знает. Девка государя пока что боится… а он — ее… Никак не столкуются по-настоящему. Молчи, всё равно не поймешь. Государь с Францем Яковлевичем сами разберутся.

— Борис Алексеич…

— Молчи, говорят. Больно много воли взял.

Но сказал это Голицын беззлобно.

Молодой немец тем временем вошел в Монсов дом. Видно, ему и прежде приходилось тут бывать — он сразу взял оставленную на окошке возле двери свечу и направился на кухню.