Когда паровоз брал воду, Суттинен выпрыгнул из теплушки, пошел в офицерский вагон. Олави с бутылкой молока в руке остановился в распахнутых дверях. С хрустом разгрызая «фанеру» и запивая ее молоком, солдат усмехнулся.

– Теппо, – позвал он, – посмотри, кто нас охраняет… Боятся, что разбежимся!

На перроне, выстроившись в безупречно ровную шеренгу, стояли немецкие солдаты. Их плоские штыки светились тускло и мрачно. Лица гитлеровцев, наполовину закрытые козырьками касок, белели смутными пятнами. Немцы стояли на досках перрона твердой, уверенной в своей силе стеной и не шевелились…

Вдали замер гудок. Поезд тронулся. Олави одним глотком допил молоко и, злобно выругавшись, запустил бутылкой в немецкого фельдфебеля, стоявшего на правом фланге.

– Пой, ребята, – отчаянно сказал он, и на глазах у него блеснули слезы. – Под стенами Viipurin Linna наша песенка будет спета…

Расшатанные войной теплушки скрипели, стонали, качались. Дверь не закрывали, и в ее громадном квадрате все время виднелись бегущие назад деревья, озера, скалы. Паровоз, надрываясь на подъемах, трубил протяжно и гулко. Летели, пропадая вдали, белые свечи верстовых столбов…

И солдаты, забив своими потными телами ряды нар, тоскливо и хрипло выводили:

– Прощай, горит уже восток…

«Ох, ах! я люблю».

– Капрал трубит нам, слышишь, в рог?..

«Ох, ах! не пущу».

– Пусти, и писем с фронта жди…

«Ох, ах! вести нет».

– Разбудят ветры иль дожди…

«Ох, ах! много лет».

– А весть дурную принесут…

«Ох, ах! сельский поп».

– И утешать тебя придут…

«Ох, ах! лягу в гроб».

– Ложись, но лишь не изменяй…

«Ох, ах! в сердце страх».

– И прошумит над нами май:

«Ох, ах! Ох, ах!»

На одной станции эшелон разорвали и потом снова соединили, поставив в центр состава два громоздких тюремных вагона. В них отправлялись на фронт арестанты с острова Kaarmesaari и русские военнопленные.

– Смертники, – сказал о них Олави. – Пошлют всех под огонь или заставят вытаптывать минные поля… Знаю, как это делается!

Поезд стоял – его задерживали проходившие на юг платформы с тупорылыми шведскими гаубицами. Капрал вышел на перрон. Сразу за станцией начинался лес. Пыхтение паровоза отдавалось в чаще громким эхом. Из трубы барака, стоявшего неподалеку, вился дымок. Окна белели занавесками, и за красными цветами герани ощущался уют, присутствие женщины, еще что то – тихое, домашнее…

Ориккайнен в тяжелом раздумье закурил, остановился около тюремного вагона. Истощенные, оборванные люди мгновенно облепили железную решетку, крича наперебой:

– Эй, капрал, дай хлебца!..

– Эй, капрал, куда нас везут?..

– Эй, капрал, оставь покурить…

Ориккайнен протянул дымящуюся самокрутку к решетке, но из окна офицерского вагона высунулся толстый багроволицый капитан и сказал:

– Вот только дай!.. Я тебе отрежу руку вместе с окурком…

И, услышав этот голос – голос капитана Картано, заключенные разом отхлынули от решетки, словно их обожгла струя пулеметной очереди.