— Зеке! — Сбивая встречных с ног, Кондрат Спица и Хованский выскочили из ресторана и, очутившись в спасительной темноте улиц, стремительно помчались в разные стороны — ищи ветра в поле. Да и кто искать-то будет?

— Ну как он? — Подполковник Астахова до краев подлила в креманку с цветными шариками мороженого армянского коньяку из рюмки. — Что новенького?

— Вчера у нас опять был моцион к сфинксу. — Катерина внимательно наблюдала, как Антонина Карловна поглощает то ли пломбир с коньяком, то ли, наоборот, коньяк с пломбиром, и ей захотелось того же самого. Эх, и чего она всегда за рулем… — А третьего дня были мы у доктора. Выраженных патологий, сказали, нет, а отчего люди бродят ночами, толком не знает никто. Мол, психика человеческая — терра инкогнита, со времен папаши Фрейда так ничего нового и не появилось. Рекомендовали гипноз.

Они сидели в небольшой уютной кафешке в центре города, за окнами барабанил дождь, и хотелось не уходить отсюда подольше. Подполковница доела мороженое, повозила ложкой по пустому дну креманки и жестом подозвала официантку:

— Девушка, два по сто коньяку, орешков солененьких и сушеных бананов пачку.

Та отправилась за заказом, а Астахова, закурив, взяла Катину руку в свою:

— Слушай, мать, а не хватит ли с тебя? Что ты жизнь свою уродуешь? Мужиков, что ли, больше нет? Да пошли ты его куда подальше! Посмотри на себя — умная, молодая, красивая! Да сколько их еще будет-то, Господи, какие твои годы!

Поблагодарив официантку, вернувшуюся почти мгновенно, Антонина Карловна подняла рюмку:

— Ну, давай за тебя, что ли, чтоб тебе, мать, побыстрее этот чертов узел разрубить.

— Лучше распутать. — Катерина тоже пригубила коньяк, плевать, главное «антиполицай» не забыла. — Во-первых, Тося, он мне нравится и как мужик, и просто как человек. А во-вторых, я, кажется, залетела…

— Ну ты, мать, даешь! — Подполковница аж поперхнулась. — Детей в школах предохраняться учат. Лень колеса жрать, так хоть спираль бы вставила…

— У меня стоит, давно, японская.

Заметив, что разговор этот Кате явно не по нутру, Астахова переменила тему:

— Я тут с архивами поработала. Сейчас тебя развеселю. Знаешь, кем был дед твоего Башурова-Берсеньева? Ни за что не угадаешь, — самый что ни на есть орел чекист, генерал НКВД.

— Ну и что? — Катерина рассеянно посмотрела в окно. Дождь, кажется, прекратился, пора было разъезжаться по домам.

Утро шестого апреля девятнадцатого года в Одессе выдалось каким-то неспокойным. Со стороны Фонтанов и Пересыпи доносилась беспорядочная стрельба — это наступали красные, — городскую думу уже занял совдеп, а набережные заполняли повозки с тюками и полевые кухни: союзнички спешно линяли, мать их за ногу.

Вся городская жизнь сконцентрировалась в порту. Там тесно, плечом к плечу, толпились тысячи отъезжающих: блестело золото погон и слезы на глазах, нервно ржали лошади, с плеском падали в воду чемоданы и кофр-форы, — эвакуация, одним словом.

Семен Ильич не разделял эмоций, царивших в толпе. Третьего дня, как только стало ясно, что лягушатники Одессу отдадут, не терзая себя ненужными переживаниями, он двинул прямо в ресторацию «Лондонской гостиницы», где, по обыкновению, обедал его давнишний знакомый ротмистр Порежецкий. Когда-то штабс-капитан подобрал его раненного на поле боя, с десяток верст волок на своем горбу, избавив тем самым от немецкого плена. Теперь же ротмистр был важной птицей при штабе белой контрразведки и, помня добро, помог, Хованскому и с паспортом, и с местом на «Памире» — ржавой хриплоголосой посудине.