— Да… все это очень логично увязывается. И каковы же ваши намерения, дон Эстебан?

— Спасаться бегством… как я вам уже говорил.

— Не очень-то это на вас похоже, амиго.

— Очевидно, мы сильно меняемся с возрастом… Честно говоря, дон Фелипе, я не так уж боюсь смерти, но погибнуть от ее руки…

— Разве донья Консепсьон вас не любила?

— То была другая, чье лицо она сохранила до сих пор.

— И куда вы едете?

— К себе в Триану. О, я не слишком тешу себя иллюзиями… Она меня разыщет…

— Спрячьтесь где-нибудь еще.

— Нет. Только там я чувствую себя дома. И потом, дон Фелипе, боюсь, что я вас невольно обманул… Я не боюсь погибнуть от ее руки, я просто не хочу умирать здесь. Пусть это случится там, где мы любили друг друга.

— В любом случае, дон Эстебан, положитесь на меня. Уж я постараюсь обезвредить убийцу заблаговременно.

Уже собравшись ехать на вокзал, я неожиданно столкнулся с Консепсьон.

— Где ты был?.. Но… но ты уезжаешь?

— Возвращаюсь к себе, в Триану.

— Ты бросаешь Луиса и… и меня?

— Я не хочу умирать здесь.

— Умирать? Но почему ты должен умереть?

— Потому что я последний из той куадрильи, которая допустила гибель Пакито.

Консепсьон пристально посмотрела на меня.

— Значит, ты тоже это понял? — тихо проговорила она.

— Да, Консепсьон… Поэтому-то я и еду в Триану и буду ждать тебя там.

— Ты будешь ждать меня? Но зачем?

— Чтобы умереть.

Эпилог

30 сентября.

Я продолжаю эту исповедь после месячного перерыва. Завтра я выхожу из больницы, и мне трудно вспоминать о той кошмарной ночи, когда я ждал неминуемой смерти. Тогда, в первых лучах рассвета, я поставил точку, полагая, что мой рассказ закончен. Я надеялся, что, убив меня, как убила остальных, Консепсьон прочтет эти строки. Кто знает, быть может, угрызения совести вернут ей рассудок? К утру чисто животный страх смерти исчез. Я уже не боялся отправиться к Луису, Гарсии, Алохе, Ламорильо и несчастному Пакито, невольному виновнику этой ужасной драмы. Сумрак все еще цеплялся за крыши Севильи. Я в последний раз помолился Нуэстра Сеньора де ла Эсперанца, покровительнице Трианы, всегда помогавшей мне, и попросил защиты в этот прощальный час.

А потом я скорее почувствовал, чем услышал, приглушенные, крадущиеся шаги. Итак, мои предвидения оправдались. Как ни странно, это доставило мне какое-то мрачное наслаждение. Прислушиваясь к легким, почти воздушным шагам на лестнице, я укладывал исписанные листы в картонную папку. Вот она поднялась на последнюю ступеньку… дошла до моей площадки… Затаив дыхание, я услышал, как она тихонько скребется в дверь, а потом до меня долетел шепот:

— Это я… Эстебан…

И тогда медленно, очень медленно я встал и спокойно, не повышая голоса, позвал:

— Входи, Консепсьон…

Дверь бесшумно отворилась. На пороге с револьвером в руке стояла та, которую я так и не смог возненавидеть. Я улыбнулся.

— Я ждал тебя, моя дорогая…

А потом я закрыл глаза, чтобы не видеть, как она стреляет, и до самого конца сохранить надежду. Мне показалось, что прогремело несколько выстрелов, хотя я почувствовал лишь один резкий толчок в грудь. А дальше ничего не помню.

Я пришел в себя в белоснежной комнате. На стуле у изголовья моей постели сидел дон Фелипе. Он улыбался.

— Ну, дон Эстебан, вы все-таки наконец решились вернуться к нам?

Я обвел глазами комнату.