Ложь стала самым страшным испытанием в отношениях Ольги и Макогоненко. Ложь словно удваивала для Ольги тот всеобщий обман, который окружал их в советской действительности. "Но что ж мне делать, если я люблю последний раз в жизни, люблю "на-чисто" и не могу притворяться!" – отчаянные строки ее дневника от 29 декабря 1951 года.

К тому времени Макогоненко уже работал на кафедре русской литературы Ленинградского университета. Он нравился девушкам, женщинам, друзьям. Он любил красивую жизнь, любил помогать другим, если это не требовало от него больших душевных затрат. А страдания Ольги были для него слишком исступленными. Она пыталась достучаться до него – он не слышал. "Врачи тоже не понимают, что лечить во мне нужно не алкоголизм, не запой, а душу. Душа у меня больна, изломана, не срастаются изломы… Излечить ее мог бы только Юра. Но он не видит, что у меня с душой творится. Если б видел, не выталкивал бы меня все время из дома…", – сетует Ольга (запись от 29 декабря 1951 года).

Но как ни странно, при всех своих романах и увлечениях, Макогоненко всегда знал: подлинно настоящее, что есть у него в жизни, – это она. И, прорываясь сквозь обиды, которые они наносили друг другу, он писал Ольге: "Родная моя и единственная! Умоляю – прости меня. Я виноват. Но пойми – я больше не могу… Я уже перестал быть человеком. Я ненавижу и презираю себя. Пожалей хотя бы меня… Пожалуйста, будь моей – будь такой, какая ты есть на самом деле… Любимая моя – люби. М. 20.6.52".

Ольга, проклиная себя, признавалась:

"7 ноября 1952. Но все же мне поделом – за глухоту к его страданиям из-за моего пьянства… Не на что, не на что жаловаться, дорогая. Это – не Коля. Это обыкновенный, слабый и весьма эгоистичный мужчина, при всех его замечательных качествах. И ты его любишь, и затрепещешь, увидев его, и снова будешь реагировать на каждый бабий звонок…"

Она старалась его убедить, что как только он перестанет ее обманывать, она перестанет пить – он уверяет себя, что обманывает ее, потому что она пьет.

Это был замкнутый круг.

И она прибегает к последнему средству спасения: "Господи, если б я могла молиться, – записывает она в дневнике 29 мая 1953 года. – Я помолилась бы так: господи, – жизнь – дай мне силы прийти домой, к человеку, который любил меня когда-то, – с душой, открытой настежь, светлой и чистой. Он – единственный любимый мой. Если надо – я поклонюсь ему в ноги, не стыдясь и не унижаясь, потому что во многом виновата перед ним. Господи, я готова забыть, без усилий забыть все свои сомнения, и муки, и обиды, виденные от него, но сделай чудо, – сделай так, что и он забыл, и просто, без усилий, обрадовался мне, как радуются люди лесу, деревьям, небу, вырвавшись из города. Сделай это чудо, господи, – имя твое жизнь, судьба, кровь, – и я никогда не обижу тебя больше – унижением в себе твоего подобия. Только ты, господи, да я – знаем, почему я так позорно и бездонно падала. Наверное, так было зачем-то надо. Но дай мне теперь взлететь и все выстраданное воплотить и вернуть счастьем и светом – ему, единственному моему человеку, и многим людям. Сделай чудо, господи, жизнь, сделай чудо, помоги мне".

А он пишет ей 8 июня 1953 года в гостиницу "Москва": "…До встречи с тобой… я не знал, что такое любовь… Я не могу любить после тебя. Я тебе говорил об этом много раз… Я не понимаю, как ты не чувствуешь самое главное – что произошло у нас – твое отделение от дома.