Я устала смертельно. У меня все внутри истончилось, как давно носимая ткань, все трясется и готово прорваться. Хотелось бы встретить победу светлой песней, достойной ее крови и ужаса, – и не знаю, хватит ли сил… Только что была сводка, что мы "прорвались к Берлину". Дуся, вчера они были в 4 км от Бранденбургских ворот, на Унтер ден Линден. Сегодня они дерутся в центре Берлина… Муська, обнимаю Берлином! Родная!"

Поэма автобиографична до деталей – она хронологически воссоздавала все, что случилось с Ольгой с начала войны: героиня потеряла любимого мужа, в ее жизнь вторгается безрассудная любовь некоего военного, с которым в Радиокомитете она делит блокадные ночи и дни. Жар страсти, которая бросает их друг к другу, – единственный путь преодоления ужаса блокады и смерти. И чем страшнее и невозможнее жизнь в нечеловеческих условиях тех дней, тем отчаянней и безоглядней делается их запретная связь.

Ольга откровенно сделала сюжетом поэмы свою судьбу, где две истории, две любви с трудом уживались рядом. Всякий раз ее живые чувства к Макогоненко сталкивались с живой памятью о Николае Молчанове, и здравствующему герою поэмы – Юрию Макогоненко – в жизни с Ольгой было непросто. Он бы и хотел все забыть и начать жить с ней в настоящем, а не во времени ее поэм и блокадного Ленинграда, но ей-то как было отринуть свое прошлое? Оно питало все ее творчество. Не случайно эпиграфом к поэме Ольга выбирает слова из 136-го псалма Давида: "Аще забуду тебя, Иерусалиме…" и "Умри – и встань!" Гёте. Как ей было забыть, начать все сначала? Перед ней как наяву стояли ее умершие дети, арестованные друзья, тюрьма, погибший Николай, блокада… Попытка обустроить новую жизнь, новый быт, родить общего с Макогоненко ребенка – да, все это было, и тем не менее Молчанов, как огромная светлая тень, входил в их дом и продолжал быть с нею.

Но идея личного спасения через соединение с другим мужчиной, когда твой муж только что ушел из жизни, делала содержание поэмы с точки зрения советской морали нравственно уязвимой. Теперь, после войны, тема верности погибшим – отцам, мужьям, братьям – звучала все более настойчиво и в кино, и на сцене театра и в литературе. И как только это стало возможным, недоброжелательные критики набросились на Ольгу.

"И вот вне всякой связи с постановлением, – писала она в дневнике через год после выхода поэмы, – появился в одной ленинградской газете огромный подвал, где в разнузданно-хамских тонах опорочивались мои блокадные стихи и в особенности поэма "Твой путь". Писалось текстуально следующее: "В этом произведении рассказывается о том, как женщина, потеряв горячо любимого мужа, тотчас благополучно выходит за другого. Эта пошлая история не имеет ничего общего с героической победой Ленинграда"".

Когда поэма уже вышла, Ольга, перечитывая свой военный дневник, записывает: "Где-то затерялся день, когда однажды Коля немыслимо нежным голосом уговаривал, молил меня: "Оленька, уедем, солнышко, Псоич, уедем…" Я сидела рядом с ним на кровати, положив ему голову на грудь, и сказала только: "Ладно, уедем".

Как он собирался, как складывал все в мешки, сшитые им же крупными, черными стежками. Он чувствовал, что гибель подходит к нему. А у меня это только до ума доходило, а до сердца – нет. Черствое и легкомысленное оно было.

И неверным он выглядит из этих записок. Да, он и жалок был, и оголодал дико, но в то же время – сколько доброты и кротости в нем было, и весь он жил мыслью – спасти меня, увезти. Ведь он и от Юры хотел меня увезти – я знаю, я и тогда догадывалась об этом.

Господи, только бы не забыть ничего.

Пусть мучит его лицо, его облик весь, пусть совесть терзает все так же жгуче, – как посейчас, только бы не забыть ничего.