И почему-то Вертинский сразу стал читать стихи Георгия Иванова о любви к России. Было ли это связано с тостом, хотел ли он заполнить возникшее напряженное молчание – не помню. Помню, что он стоя читал стихи и, закончив их, заговорил о том, что никто из нас здесь – в России – не мог любить Россию так, как любили они Россию там… Я видела, как Борис Леонидович, чуя недоброе, растворился в темном коридоре. Тарасенков рванулся что-то сказать, а Олечка дернула его за рукав, она сама хотела ответить Вертинскому. Но всех предупредила Анна Андреевна. Она поднялась с дивана и, поправив шаль на плечах, сказала, что здесь, в этой комнате, присутствуют те, кто перенес блокаду Ленинграда и не покинул город, и в их присутствии говорить то, что сказал Вертинский, по меньшей мере бестактно и что, по ее мнению, любит Родину не тот, кто покидает ее в минуту тяжких испытаний, а тот, кто остается вместе со своим народом на своей земле.

Не знаю, быть может, Олечка или кто другой записали и более точно…

Анна Андреевна, окончив говорить, села, и влюбленная в нее Олечка бросилась целовать ей руки".

Те весенние дни 1946 года были одними из самых счастливых для Ольги Берггольц. Ахматова, Пастернак и она дышали одним воздухом, чувствовали одно и то же. Ольга, вернувшись из Москвы, под впечатлением от дружеской встречи с Пастернаком, немного влюбленная в него (он даже предложил перейти на "ты"), пишет ему нежное письмо, рассказывает, как много он значил для нее и ее Коли и с каким упоением они читали его стихи.

В планах Ольги – большая статья об Ахматовой. "Думала, что вчера и сегодня закончу статью об Анне Андреевне, – куда там, – писала она в дневнике от 15 мая 1946 года. То с Таней Герман равнодушно говорила о Коле, то Ленка Катерли – очень ограниченное существо – сидела, – ну а я-то, я-то при чем? И так прошел весь день… и совсем уже было нехорошо, и совсем уже невозможно было взяться за А.А., – потому что это требует души строгой, отреченной, чистой, свободной от всего этого мусора".

Ахматова и Берггольц После постановления

Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", вышедшее 14 августа 1946 года, разрушило надежды советской интеллигенции на смягчение режима, что был установлен в конце тридцатых годов. В первые послевоенные годы в печати появилась настоящая "окопная проза" Виктора Некрасова, повести Эммануила Казакевича и Веры Пановой, которые отличала подлинная, живая интонация. Готовилась к выходу вторая серия фильма Сергея Эйзенштейна "Иван Грозный", где было явлено страшное лицо опричнины. Все это, казалось, свидетельствовало о том, что приходят новые времена.

Но постановление положило конец иллюзиям. Его тринадцать директивных пунктов сводились не только к искоренению "отдельных недостатков" в литературе (на примере творчества Ахматовой и Зощенко) – это был внятный сигнал интеллигенции, что страна возвращается к борьбе с внутренними врагами. Что отныне послевоенные надежды на потепление идеологического климата напрасны.

В постановлении, в частности, говорилось: "…Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе".