Разговоры о романе Пастернака с Ивинской, о ее красоте вскоре дошли до Берггольц – женское самолюбие ее было задето.

В начале 1947 года Пастернак объяснился Ивинской в любви, что стало началом счастливого и трагического периода жизни поэта. 4 апреля 1947 года он написал ей на прежней книжечке стихов "Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя". После этого Ольга Берггольц и получила тот самый нежно-дружеский ответ, в котором ревнивым чутьем уловила холодность.

В дневниковой записи от 8 ноября 1952 года она признается, что уничтожила несколько писем Пастернака.

"Под его строчками шел последний – мрачнейший год:

Кроме одного его письма и этого его стихотворения – все остальное я сожгла в июльские дни этого года, – зачем, идиотка, ничего там не было "крамольного"…

Я видела его последние разы уже сильно надломленным, после ареста его последней любви.

Если бы не Ивинская, любовный воздух романа "Доктор Живаго" наверняка был бы другим. Любовь уводила Пастернака от постановлений, от яростных нападок в свой адрес. И только с арестом Ольги Ивинской осенью 1949 года стало понятно, что и его, наконец, поймали в сети.

Но и в эти дни Ольга Берггольц оставалась верна своей любви к Пастернаку-поэту и в трагические дни смерти М. М. Зощенко соединила их в своем дневнике:

"22 июля 1958 года. Сегодня утром умер Михаил Михайлович Зощенко. Так все это меня переворотило, что не только работать не могу, а отвечаю невпопад и даже забыла, – отдала Маргошке свою рукопись – или потеряла. Я ни в чем не могу упрекнуть себя по отношению к М.М… после XX съезда первой и, кажется, единственной ринулась в драку за него, – говоря о необходимости пересмотра знаменитого постановления и доклада Жданова и отношения к Зощенко вообще. И все же чувство глубокой вины – своей – за трагическую судьбу его легла сегодня на душу, как камень. Впрочем, и никогда-то оно меня не покидало – чувство вины и чувство стыда – и перед ним, и перед Ахматовой, и Пастернаком и многими другими, напрасно и варварски загубленными и травимыми художниками".

За окнами. 1947–1948

…А у меня – истинная слава, любящий красивый муж… А жизни – вроде и нет…

Лето 1946 года в зерновых районах России, Украины, Молдавии было засушливым. Сталинское руководство, как в свое время ленинское, прибегло к продразверстке. Колхозы и совхозы обязаны были сдать пятьдесят два процента урожая – больше, чем в годы войны. В преддверии большого голода началось бегство сельского населения из центральных областей.

"Ужасающий бардак продолжается, – пишет Ольга 6 декабря 1947 года. – Уже ничего нет не только в коммерческих, но и в "твердых" магазинах. Просто-напросто нет пищи. На рынке тоже ничего нет. Все до ужаса напоминает октябрь 41 г., когда так же стремительно исчезли продукты, и у Елисеева несколько дней были пачки суррогатного кофе, а потом и они исчезли… У меня минутами ощущение экономической катастрофы огромных размеров. Несомненно, если завтра-послезавтра объявят обмен и 15 – отмену карточки, то первые полмесяца опять ничего нельзя будет достать – все кинутся насыщаться! Боже ж ты мой, до чего постыдно и как все – на шее того, кто трудится! Что касается спекулянтов – они с вечера наполняют все кабаки и рестораны, едят и пьют. Какая-то вакханалия в городе. Ух, не завидую агитаторам по перевыборной. Впрочем, они, видимо, сами прекратили это бесполезное занятие… Все это мучает, злит и мешает жить".

После войны чудовищно выросла преступность. Людей по вечерам грабят и убивают, поэтому многие служащие идут по вечерам с работы группами. Милиция не справляется с разбоем.