Когда-то этот ангел в тишине пещеры на острове Патмос диктовал Иоанну Богослову Апокалипсис. То, что видела Ольга в тюрьме, в блокаду, в Старом Рахине, на Волго-Доне, и было ее Апокалипсисом. Но высказать увиденное, этот нестерпимый ужас, высказать во всей полноте у нее не было сил. Только молчать. Запечатать уста…

"Живу двойственно: вдруг с ужасом, с тоской, с отчаянием, – слушая радио или читая газеты, – писала Ольга еще в 1942 году, – понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится".

И тут же: "Но я знаю, что нет другого пути, как идти вместе со страдающим, мужественным народом, хотя бы все это было – в конечном итоге – бесполезно".

Отказаться от роли, которая была ей предназначена, Ольга не могла. Вера в коммунистическую мечту была главным источником ее творчества. А порвать с идеей, которая дает народу огромный заряд счастья и энергии, было выше ее сил. Кроме того, любой отказ от воспевания советской власти воспринимался как открытый протест против всего советского строя. Для Ольги это было неприемлемо. Писать же с "внутренним милиционером", как она называла своего внутреннего цензора, она не могла. И река ее творчества мелела, пока не превратилась в узенький ручеек.

Забвение приходило в алкоголе…

Вера в Бога, которую когда-то подменила собой вера в Ленина и революцию, возвращалась к ней теперь непрекращающейся тоской по утраченному раю. Ангел с домашней иконы глядел на нее из глубины детства.

"21 июня 1959. Воскресенье. Переделкино. Сегодня. Тоска по вере. Троица. Была в местной церкви – и несколько раз одолевали слезы: о, какие верующие, полные внутреннего света, веры и надежды лица! И вовсе там не одни старики и неполноценные какие-нибудь люди – много людей моего возраста, много молодежи – и у всех такие верующие, такие полные внутренней мысли и мудрости лица. А мы – и я тоже, не тоже, а, видимо, более, чем кто-либо другой, – мы перед этим народом ерничаем, обманываем его…"

Пьянство как юродство

– Когда-нибудь всех спросят, – говорила Ольга, – а что вы делали в начале пятидесятых? Я отвечу, что пила. И многие захотят со мной поменяться биографией.

Вряд ли кто-нибудь мог рассказать о причинах болезни и невозможности излечения откровеннее, чем сама Ольга. Она написала об этом и в дневниках, и в большой автобиографии, подготовленной по просьбе лечащего врача Я. Шрайбера.

"…С октября 1951 года усиленно лечусь – вернее, лечат меня от хронического алкоголизма. С тех пор, как стали лечить, – стала пить все хуже и хуже. Когда первый раз пришла на ул. Радио ("товарищи уговорили"), – задохнулась от смертной обиды: махонькие палаты, все выходы под замками и есть можно только оловянной ложкой – совсем как в тюрьме, на Шпалерке, в 1938–39 гг. Так вот для чего все было – Колина смерть, дикое мужество блокады, стихи о ней, Колиной смерти, Юриной любви, о страшном подвиге Ленинграда, – вот для чего все было – чтоб оказаться здесь, чтоб заперли здесь, всучили оловянную – ту же ложку и посадили над той же страшной кашей, как в тюрьме. А я-то мучилась, мужалась, писала, отдавала сердце и, чтоб заглушить терзания совести и ревности, – пила (только от этого и пила), – оказывается, у жизни один для меня ответ: тюрьма. Не можешь подличать, мириться с ложью, горит душа – полезай в тюрьму.