Ведома заварила ей ивовую кору и прострел-траву, чтобы облегчить боль, но помогали они мало, да и то Уксиня едва могла глотать. Боль быстро распространялась по всему животу, ставшему твердым, будто дерево. Бледный лоб Уксини был залит холодным потом, Перепелка то и дело его вытирала.

Прошел слух, что большуха помирает. Все близко живущие родичи сбежались к Краяну, благо снопы уже свезли и можно было позволить себе передышку. Но что толку от них? Уксиня уже никого не видела и не узнавала. Только полувнятно прошептала несколько раз имя младшего сына. То ли надеялась, что он принесет ей от Ведьма-раганы чудодейственную траву-русальницу, то ли хотела попрощаться.

К ночи, как загуляла непогода, ей стало полегче: боль поутихла, она смогла немного расслабиться и от облегчения даже чуток повеселела. Родичи тоже перевели дух, разошлись по избам ужинать и спать. Теперь Уксиня хотела пить, и Ведома опять поила ее отваром ивовой коры. Боль почти совсем ушла, будто сама грызь устала терзать свою жертву, только сердце билось, словно сумасшедшее. Тем не менее Уксиня заснула, и Ведома задремала, сидя на дальнем конце лавки и прислушиваясь к оконцу, не идет ли Равдан. Но нет – стемнело, полил дождь. Уж лучше ему переночевать у Еглуты, не мокнуть осенней ночью… Но так тоскливо было сидеть одной рядом с умирающей, слушая холодный вой ветра за оконцем и думая, что, быть может, и ее собственной матери сейчас так же худо…

Утром, вопреки надеждам, Уксине вновь стало хуже. Ее мучила страшная жажда, но выпитое немедленно извергалось назад. Навалился жар, кожа сделалась влажной и липкой. Когда началась тяжкая икота, бабы принялись подвывать: все, помирает большуха!

Потом Уксиня впала в беспамятство. Родичи подходили прощаться, но она не отвечала. Поставили рядом лохань с водой – умыться отходящей душе, – положили «дедово» полотенце. Не раз думали, что больная наконец отошла – но нет, она все еще дышала, холодными слабыми пальцами держась за руку Перепелки. Стонала из последних сил, всхлипывала, почти не шевелясь, чтобы не усилилась и без того нестерпимая боль, но никак не могла умереть.

Открыли настежь дверь, отволокли все оконца. Бабы ревели вполголоса. Никто уже не верил, что большухе полегчает, хотели только, чтобы поскорее отмучилась. Мужики меж собой толковали вполголоса, пора ли проделывать прореху в крыше и где это лучше сделать.

– Равдан… – шептала иногда умирающая, но Ведома скорее угадывала это имя по движению ее запекшихся губ, чем слышала.

Бледная, как сама смерть, Уксиня лежала на боку, все так же скрючившись. Глаза ее запали, черты заострились – Марена уже набросила на нее свою темную пелену, никакой надежды не осталось.

На скрип двери все обернулись и при виде Равдана переменились в лице. Перепелка привстала и наклонилась к Уксине:

– Он пришел!

Иди! – Она кивнула Равдану на мать. – Звала тебя.

Равдан подошел, взял выпущенную Перепелкой руку Уксини и наклонился. От вида ее лица пробрала дрожь: так выглядят покойники, но не живые люди. И рука с тонкими, высохшими пальцами была холодна, будто у мертвой. Даже мелькнула жуткая мысль: она уже умерла, и душа лишь бьется внутри мертвого тела, не находя пути наружу…

– М-матушка! – севшим голосом окликнул он. – Вот он я, пришел. Ты меня звала?

Уксиня вдруг повернула голову и распахнула глаза. И этот тусклый взгляд с полумертвого лица показался таким жутким, что Равдан едва не отшатнулся. Холодные пальцы с неожиданной силой стиснули его руку, и тут ему стало страшно. Казалось, сейчас она утянет его за собой туда, за ту черту, до которой оставался всего шаг.

– Тебе… – прошептала она.