Остров называется Моту-Оту; светлыми лунными ночами я часто плавал на пироге вокруг него, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться подводными садами.

Моту-Оту — частная собственность королевы; там находится ее резиденция — унылый ряд бамбуковых домов, стоящих без присмотра среди деревьев и постепенно разрушающихся.

Остров господствует над гаванью, и ее величество сделала все возможное, чтобы превратить его в крепость. Берег был поднят и выровнен, и на нем возвели низкий вал из обтесанных коралловых глыб. Позади вала выстроились на большом расстоянии друг от друга ржавые старые пушки различных образцов и калибров. Они стоят на покосившихся ветхих лафетах, готовых обрушиться под тяжестью бесполезного груза. Иные из лафетов уже покончили счеты с жизнью, и пушки, которые они прежде поддерживали, лежат полузасыпанные песком среди их побелевших костей. Часть пушек заряжена — вероятно, чтобы они казались более страшными, какими они, несомненно, и являются для всякого, кто попытался бы из них выстрелить.

Подаренные Помаре в разное время капитанами английских военных кораблей, эти бедные старые «грозные силы войны» стоят здесь совершенно безобидные и обреченные на гибель, а ведь некогда они лаяли по всем морям целыми сворами боевых псов Старой Англии.

В Моту-Оту было что-то, поразившее мое воображение, и я дал обет вступить на его землю, несмотря на старого часового с непокрытой головой, который грозил мне при лунном свете своим безобразным ружьем. Так как моя пирога сидела в воде не глубже чем на три дюйма, я мог подгрести к самому валу, не опасаясь застрять на мели. Однако всякий раз как я приближался, старик бежал ко мне, держа ружье наперевес, но никогда не прикладывая его к плечу. Думая, что он только пугает меня, я в конце концов решился подогнать пирогу к самой стене и собирался прыгнуть. Это был самый опрометчивый поступок в моей жизни, ибо никогда еще человеческой макушке не грозила такая неминуемая опасность быть проломленной. Престарелый страж замахнулся прикладом ружья, и я едва успел уклониться от страшного удара; вынужденный обратиться в бегство, я кое-как отгреб на безопасное расстояние.

Страж этот, вероятно, был немой, так как за все время не проронил ни слова; с улыбкой до ушей, в белой хлопчатобумажной мантии, залитой лунным светом, он походил скорее на какого-то духа острова, чем на человека.

Я пытался достигнуть цели, атакуя стража с тыла, но он всегда вырастал передо мною, перебегая по берегу, пока я греб, и грозя мне своим проклятым ружьем, куда бы я ни двинулся. В конце концов мне пришлось отступить, и мой обет по сие время так и остался невыполненным.

Через несколько дней после неудачи, которую я потерпел под стенами Моту-Оту, я присутствовал при забавном споре, возникшем между одним из самых умных и сообразительных туземцев из всех виденных мною на Таити, человеком по имени Архиту, и нашим ученейшим мужем — доктором.

Речь шла о следующем: имеет ли право кто-либо, будучи туземцем, праздновать европейское воскресенье вместо дня, установленного миссионерами в качестве воскресенья для всех островитян.

Надо пояснить, что миссионеры со славного корабля «Дафф», которые свыше полувека назад ввели наше летосчисление на Таити, прибыли туда, следуя вокруг мыса Доброй Надежды; плывя на восток, они потеряли таким образом один драгоценный день своей жизни, обогнав примерно на сутки гринвичское время. Поэтому корабли, идущие вокруг мыса Горн (как это теперь чаще всего бывает), обнаруживают, что на Таити воскресенье приходится на день, по их мнению являющийся субботой. Но так как исправлять даты в судовом журнале не полагается, то моряки празднуют свое воскресенье, а островитяне свое.

Эта путаница очень озадачивает бедных туземцев, но пытаться втолковать им столь непостижимое явление совершенно бесполезно. Однажды мне довелось наблюдать, как почтенный старый миссионер старался пролить некоторый свет в этом вопросе; хотя я почти ни слова не понимал, смысл его объяснений был мне вполне ясен.