Она затушила сигарету всего лишь после двух затяжек.

— Я знаю, с тех пор ты всегда был рядом со мной. И я — рядом с тобой. В постели у нас все складывается отлично. Раньше я придавала этому большое значение. Но у нас все складывается отлично и вне постели, чему теперь я придаю еще большее значение. Я чувствую, что могу стареть рядом с тобой и не бояться этого. Я знаю, ты пьешь слишком много пива и слишком мало двигаешься; я знаю, иногда тебе снятся кошмары…

Он вздрогнул. Неприятно удивленный. Почти что испуганный.

— Мне никогда ничего не снится.

Она улыбнулась:

— Ты так и говоришь интервьюерам, когда они спрашивают тебя, откуда ты берешь свои идеи. Но это неправда. Если только тебя не заставляет стонать по ночам несварение желудка. И я в это не верю, Билли.

— Я говорю? — осторожно спросил он. Потому что действительно не мог вспомнить никаких снов. Ни хороших, ни плохих.

Одра кивнула:

— Иногда. Но я не смогла разобрать ни слова. И пару раз ты плакал.

Он тупо смотрел на нее. Во рту появился неприятный привкус. Тянулся по языку и уходил в горло, как вкус растаявшей таблетки аспирина. «Теперь ты знаешь, каков вкус у страха, — подумал он. — Пора это выяснить, учитывая, как много ты написал на сей предмет». И он полагал, что к этому вкусу успеет привыкнуть. Если проживет достаточно долго.

Воспоминания вдруг начали рваться наружу. Будто где-то в глубинах рассудка вздулся черный волдырь, угрожая лопнуть и изрыгнуть пагубные

(сны)

образы из подсознания в поле мысленного видения, которое управлялось сознанием… и, появившись одновременно, образы эти свели бы его с ума. Он попытался затолкать их назад, и ему это удалось, но лишь после того, как он услышал голос — словно кого-то похоронили живьем и он кричал из-под земли. Принадлежал голос Эдди Каспбрэку.

«Ты спас мне жизнь. Эти большие парни, они меня совсем замордовали. Иногда я думаю, что они действительно хотят меня убить…»

— Твои руки, — указала Одра.

Он посмотрел на них. Они покрылись мурашками. Не маленькими, а огромными белыми узлами, напоминающими яйца насекомых. Они оба смотрели на его руки, не произнося ни слова, будто любовались каким-то музейным экспонатом. Мурашки медленно растеклись.

Возникшую паузу нарушила Одра.

— И я знаю еще одно. Сегодня утром тебе позвонил кто-то из Штатов и сказал, что ты должен уехать.

Он встал, коротко глянул на бутылки со спиртным, прошел на кухню, вернулся со стаканом апельсинового сока.

— Ты знаешь, что у меня был брат, и знаешь, что он умер, но тебе не известно, что его убили.

У Одры перехватило дыхание.

— Убили! Ох, Билл, почему ты никогда не…

— Говорил тебе? — Он рассмеялся, смех этот напоминал лай. — Не знаю.

— Что случилось?

— Тогда мы жили в Дерри. Город залило дождем, но худшее уже миновало. Джордж скучал. Я болел гриппом, лежал в постели. Он захотел, чтобы я сложил ему кораблик из газетного листа. Я это умел, годом раньше научился в дневном лагере. Он сказал, что пустит его по ливневым канавам Уитчем-стрит и Джонсон-стрит, так как по ним по-прежнему текла вода. Я сделал ему кораблик, и он поблагодарил меня, и пошел на улицу, и больше я не видел моего брата Джорджа живым. Если бы я не болел гриппом, то, возможно, сумел бы его спасти.

Он помолчал, правой ладонью потер левую щеку. Словно проверяя, не выросла ли щетина. Его глаза, увеличенные линзами очков, казались задумчивыми, но он на нее не смотрел.